- Да не заливай.
- Нет, правда. Ты разве не знал?
- Риверте - мужеложец? Ты скажи ещё, что мир плоский.
- Да правда же! Ты разве не читал "Сказку о Вальенском Коте"?
Название было знакомым, но слишком уж странным. А впрочем, чего я только ни читал в детстве, до того, как променял пергамент и чернила на шпагу и мушкет...
- Это же известнейшая вещь, - вроде бы от души веселясь, продолжал Этьен. - Апокрифическая биография генерала Риверте, написанная сиром Уильямом Нораном. Риверте соблазнил этого самого Норана, когда тому было семнадцать лет, и они всю жизнь были любовниками. Норан написал его биографию, в которой рассказал об этом, и о многих других любопытных фактах. Ты знал, к примеру, что Риверте был фаворитом Рикардо Великого не только в политике, но и в постели тоже?
- Этьен, Этьен, - проговорил я. - Ну у тебя и фантазия. Ты бы её лучше применял в более практичных целях и придумал нам новую позу. А то ебёшь меня всё время одинаково, тебе самому-то не надоело?
Я успел выпить немного, но поскольку постоянно находился в напряжении, много мне и не было надо. Я уже опьянел и то ли нарывался на жестокость, то ли хотел задеть его лишний раз - сам толком не понимал. Этьен смотрел на меня, напряжённо улыбаясь, и я снова подумал: чёрт, здесь что-то не так. Эта сегодняшняя бутылка, глупый разговор - оно было не просто так. Что-то случилось, он что-то от меня скрывал. Неужели император прознал о его обмане и собирается устроить моему другу небольшую встряску? Если бы так...
- Говори, - сказал я, выпрямляясь.
- Что говорить? - его улыбка стала ещё напряжённее, и я окончательно утвердился в своём предположении.
- Проклятье, да хватит уже! Чего ты добиваешься? Если бы ты хотел оставить меня в неведении, ты бы вообще сегодня не пришёл. Зачем это? - я махнул рукой на бутылку. - Что? Ты наконец решил прирезать меня и вздумал устроить прощальный вечер?
Он отвернулся, положив локоть на столешницу и вцепившись пальцами в её угол. Я помнил этот его жест ещё со школьной поры - он делал так, когда изо всех сил старался уйти от ответа.
- Этьен!
Он молча ещё какое-то время. Потом заговорил, по-прежнему глядя в сторону:
- На днях у меня был гость. Рауль Киндара - ты, может быть, знаешь его? Он служит в Сиане в мушкетёрском полку.
- Да, я его знаю. - Я и впрямь знал его довольно хорошо: Киндара был славным простодушным парнем, с которым мы в былые времена и сражались вместе, и весело надирались в свободное от караулов время. - И что? Как он здесь оказался?.. - во мне шевельнулась безумная надежда, но Этьен тут же развеял её:
- Почти случайно - он сопровождал одно семейство по дороге в Лапьёру, и у них сломалась ось в карете, так что они завернули к нам на ночь.
- Не побоялись? - прищурился я. - Они знают, что ты мятежник?
- Они были моими гостями. Я не посмел бы причинить им вреда.
Он как будто пытался увести разговор в сторону. Я подался вперёд, так, что край стола врезался мне в живот.
- Говори. Прямо. И немедленно.
- Киндара рассказал мне, что неделю назад был проездом в Ритонде и решил заглянуть в твой замок. Его весьма опечалило... то, что с тобой случалось. Он хотел узнать, не нуждается ли в чём-либо твоя жена.
Он опять замолчал. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума. Я готов был уже схватить его за ворот и как следует встряхнуть, но тут он сам посмотрел на меня и сказал тихо и просто:
- Она умерла, Леон. Твоя жена умерла в родах... как раз девятого дня. Плод погиб вместе с ней. И судя по тому, что рассказали Киндаре слуги - оно и к лучшему, потому что... словом... дитя всё равно не родилось бы живым.
Я смотрел на него. Я думал о том, что он сказал. Повторял только что услышанные слова в голове, и не чувствовал ничего. Совсем ничего. Эти слова не имели никакого смысла, они просто не доходили до меня, их не было, они - пустой звук.
- Ты лжёшь.
- Нет. Леон, мне очень жаль...
- Ты лжёшь, - повторил я. - Ты солгал Элишке о моей смерти, и теперь лжёшь мне о том, что она умерла. Ты...
- Послушай, - он протянул руку и коснулся моего стиснутого кулака. - Я понимаю, как это ужасно для тебя. Понимаю, что ты... правда её любил. Мир таков, Леон. Женщины часто умирают при родах. И, может, порой оно к лучшему, если они носят бесполых уродцев...
- Убирайся.
- Леон...
- Убирайся отсюда к чёрту!
Он отпустил мой кулак, мой оледеневший, закаменевший кулак, которого я не мог разжать. И молча ушёл, оставив бутылку на столе.
Я остался сидеть, навалившись на стол, глядя перед собой в темноту, сцепив зубы.
Пытаясь, изо всех сил, боже, изо всех последних сил пытаясь увидеть её.
Где ты? Где, где, где? Ты жива, это всё гнусное, чудовищное враньё, я знаю, что ты жива. Я бы почувствовал, если бы тебе что-то угрожало. Я отрезал тебя от себя, запретил тебе являться в мои сны, потому что ты слишком хороша для них, и то, что было у нас, слишком хорошо, чтобы вспоминаться мне здесь, в тюрьме моей собственной плоти. Я прогнал тебя ради тебя же самой, но я знаю, что ты в порядке. Вот сейчас я постараюсь, очень-очень постараюсь и увижу, как ты лежишь на постели с нашим ребёнком на руках, и он мирно сосёт твою грудь.... вот сейчас... я вижу, правда же вижу! Вот кровать, картина на стене, ваза с ирисами, которые ты так любишь, покрывало на постели зелёное... или синее... или... жёлтое...
"Она умерла, Леон. Плод погиб вместе с ней. Мне правда жаль".
Я взял бутылку, всё ещё стоящую передо мной. Со всей силы ударил о край стола - не горлышком, а основой. Мне нужно стекло, мне нужно много острого стекла. Но звона не раздалось, раздался треск - и вино хлынуло мне на руки. Не стекло. Не стекло, пористая глина, мягкая, крошащаяся в руках. Таким себя не убьёшь. Этьен оставил её, чтобы я выпил и утешился, а не убил себя. А вино теперь разлито по моим рукам, по столу и по полу, и даже утешиться я не могу.
Я стискиваю кулак, крошу мягкую глину в труху, я смотрю вперёд, я вижу её, я правда же её вижу, живую...
Стены, стены, стены, только чёрные глухие стены и полная тишина.
Господи!
Всё время, пока я здесь изнывал от звериной похоти, отдавая своё проклятое тело на сладостное поруганье, думая только о трахе днём и ночью - всё это время она умирала там без меня. Это всё от припадка, который с ней случился, когда она услышала о моей смерти. Наверное, дело в нём. Или не в нём, боже, да какая разница - она просто слабела без меня, я тут скрежетал зубами, рассуждая о том, какие такие крепостные стены я уже сдал, а какие ещё нет, весь такой сильный, дьявол меня возьми, стойкий, несгибаемый! А она не такая, она слаба, она женщина. Я боролся и этим жил, потому что для мужчины сражение - и есть жизнь, единственный и главный смысл, а она просто погасла. Она и наш... наше... Господи!..
Я не слышал, как и когда вернулся Этьен. Я закрыл лицо руками и плакал, рыдал, как ребёнок или безумец, под чёрным гнётом молчания этих стен, под невыносимым весом моей потери и вины. Я не сдержал слово. Я не приехал к тебе. Я оставил тебя, а обещал ведь никогда не оставлять...
Этьен сел рядом со мной и обнял. Он ничего не говорил, не пытался меня успокоить, только легко и осторожно гладил по волосам, по плечам, по спине. И в этом его понимающем, скорбном молчании было столько сочувствия, столько взаправдашнего понимания! Скажи он хоть слово, я бы его убил; но он лишь продолжал прикасаться ко мне, я чувствовал тепло, исходящее из его рук, и это было единственное тело в леденящем холоде, сковавшем всё моё существо.
- Ты понимаешь теперь? - услышал я наконец его голос. Его ладонь легла на моё мокрое лицо, поворачивая его к себе, пальцы прошлись по щеке сверху вниз, отирая слёзы. - Понимаешь теперь, каково было мне? Потерять тебя?..
Он не договорил. Он смотрел на меня, он обнимал меня, он гладил мои опухшие, искривлённые, вздрагивавшие губы. И в лице его было столько любви.
