В километре от места подслуха разложили большой костер. Егерь устроил Лютрову роскошное ложе из лапника. Лютров прилег, закинул руки за голову и долго глядел в звездное небо. Вместе с теплом костра в тело вливалась сонная истома, но заснуть не давало острое наслаждение льдистым лесным воздухом, пляской пламени, хвойным запахом. Как и почему все это складывалось в ощущение счастья, он не в силах был истолковать, объяснить самому себе. От счастья не хотелось думать. Как хорошо!.. Жаль, что Сергей не с ним и не знает, не видит ни этого неба, ни костра, ни отсветов пламени на раскрасневшемся лице Осипыча…

Он, кажется, заснул все-таки, потому что егерь тряс его за плечо:

– Время, летчик.

Костер едва тлел, а звезды горели вовсю.

Старая лесная дорога тонула в вешней воде. Шли молча, зато плеск воды под ногами разносился по затаившемуся лесу.

Мало-помалу вода отступила, они вышли на сушь, где было темным-темно от застивших звездное небо огромных елей, осин, сосен.

Пошептавшись кому куда, они разошлись. Крадучись пройдя шагов сто вправо, Лютров остановился у липкого ствола дремучей ели.

И время остановилось. Небо яснело нехотя, точно и не собиралось вернуть день, а когда все-таки развиднелось, Лютрова охватила привычная безнадежность: пришли, нашумелп, какие там глухари!

Небо голубело, лес заполнялся тетеревиным чуфыканьем, где-то за спиной хоркнул вальдшнеп, и тут же на высоченную осину с тревожным квохтаньем уселась серая глухарка. Она огляделась, недовольно поклевала что-то на ветке, по-куриному вскидывая голову, – и сорвалась, исчезла за деревьями. Затем шевельнулось что-то совсем рядом. Лютров медленно повернул голову и увидел на стволе упавшего замшелого дерева настороженно подвижного рябчика. Склонив голову набок, он с любопытством рассматривал Лютрова. Глупый и доверчивый, единственная птица в лесу, которую можно подманить на выстрел манком, рябчик и теперь, глядя на Лютрова, легкомысленно решил, что в подобной неподвижности пребывают только пни, и безмятежно стал, спускаться по наклонному стволу, что-то выклевывая на нем. Оказавшись на земле, рябчик почти скрылся в сухой прошлогодней траве. Это ему не понравилось. Покрутив вытянутой головкой, он залетел на нижнюю ветку сосны. Посидел, почесал лапкой пестрый затылок, почистил клюв и улетел.

Время тока прошло. Лес шумел по-дневному.

– Судьбу не обманешь, – сказал Лютров егерю на пути в деревню, – не везет, так не везет, такая планида.

Осипыч тоже не слыхал глухариной песни, но был уверен, что «токовище тут знаменитое».

В избе они никого не застали. Санин ушел в шалаши, хозяйка Антонина Ивановна – на работу, ее сын Толик – в школу.

Попив чаю, Лютров прилег на кровать поверх одеяла, попытался заснуть. Сон не шел. И он принялся разглядывать большую икону в углу, стараясь понять, что на ней изображено. Судя по всему, воскресший Христос давал последнее ЦУ перед стартом «Земля – космос». Он стоял на ватном облаке, под ним разверзлась могила, а укрывавшие ее плиты стояли на попа. Белой хламидой и рукой па отлете Христос напоминал персонаж фильма «Праздник святого Иоргена».

Потом фигуры икон задвигались, вместо нимба на голове Христа оказался защитный шлем, вместо хламиды – парашют, а лица апостолов напоминали ведущих инженеров…

Его разбудил голос Санина.

– Чего улыбаешься? У меня то же, что и у тебя. Чуфыкают, дерутся, но так далеко, что даже неинтересно. Положение критическое, если не безнадежное.

К вечеру вышли втроем, с таким расчетом, чтобы часам к шести быть на току.

Без десяти минут шесть Лютров стоял под своей елью и оглядывал замшелое дерево, по которому утром прохаживался рябчик. За ним росла могучая корявая сосна, на которой, казалось, только и токовать глухарю.

Через полчаса на той же осине зашумела крыльями, закудахтала глухарка:

«Ко-ко-ко-ко!»

Кудахтанье было коротким и негромким, как бы между прочим. Потом снова шум и треск сучьев за спиной. На него спокойно откликнулась прилетевшая раньше глухарка. Затем стало так тихо, что легко можно было уловить где-то впереди, за плотными молодыми елями, потрескивание сухого дерева, сгибаемого порывами ветра.

И вдруг Лютров почувствовал, что цепенеет от догадки: ветра-то нет!

Минуту стоял не дыша, чувствуя, как нарастает, отдаваясь в горле, биение взбудораженного сердца. Снова стук! Забыв о всех наставлениях, он рванулся в обход молодых елей. Потом заставил себя остановиться. Во рту было сухо и горько. Стараясь дышать как можно тише, упрямо выждал, пока окончится едва уловимое, слабое: «Тэк-и-тэк-тэк…» Пауза. «Тэк-и-тэк-так…» Пауза. «Тэк-ктэк-ктэ-ижи-чижи-ижи-ижн-нжить!..»

Как по писаному! Глухарь!..

Лихорадочно повторял про себя: «Три шага на колено, не более…» И тут же подумал: «А если он смолкнет после первого колена? Значит, ждать начала второго. Но тогда не успеешь сделать три шага! Обойдешься двумя». И Лютров делал по одному скачку прямо на звук песни, стараясь идти лицом на закат, куда, по словам Осипыча, глядит во время тока глухарь.

Если ему не удавалось уловить второе колени песни, он терпеливо выжидал нового начала. Но чем дольше пел глухарь тем регулярнее повторялась песня. Певец был в ударе. И вот звуки несутся уже откуда-то сверху. Где же он, черт побери! Лютров, чуть наклоняясь из стороны в сторону, разглядывал деревья.

Вот!

На выступающей толстенной ветке сосны, вытянув шею и запрокинув голову, сидел токач.

На тускнеющем закате видно было, как он переступает, пружинно разводит хвост, опускает крылья. Лютров поднял стволы и накрыл ими четкий профиль птицы. «Пушкой надо стрелять», – вспомнил он слова егеря, но уже прицелился и с нетерпением ждал начала чижиканья.

После напряженной тишины последних минут, когда треск сучка под ногой казался катастрофой, выстрел Лютрова прогремел обвалом. Казалось, вздрогнул лес, но глухарь всего лишь перелетел на маковку соседней ели и, балансируя на прогнувшейся ветке, вертел головой, недоумевая по поводу невесть откуда сыпанувшей по нему дроби. Почти не целясь, Лютров выстрелил второй раз.

Токач рванулся было прочь, но опрокинулся и стал падать, задевая и раскачивая ветви ели.

Когда Лютров подбежал, глухарь уже затих. От волнения Лютров не сразу поднял невиданную птицу, а стал по привычке перезаряжать ружье, что было совсем ни к чему.

– О-оп! – услыхал он голос егеря.

– Оп!

– Лексей?

– Я.

– Ты чего это?

– Да вот… стрелял.

– По сове, что ли?

– По какой сове?

«Вот тебе на!» – подумал Лютров.

– Да ты погляди, Осипыч, – Лютров поднял трофей, уже и сам не очень уверенный, что подстрелил глухаря.

Егерь явно не ожидал сюрприза, это было видно по его лицу.

– Молодец! С полем тебя!.. А я подумал, в сову, она мимо меня пролетела. Бывают у нас охотники… Ну-ка дай-ка. Кил пять, а то и больше… Держи. А ток-то, а? Ток знаменитый, еще возьмем.

Выбравшись на дорогу, он сказал Лютрову:

– Зови Сереньку, темно уж.

Лютров остановился и взвыл победным голосом древнего человека:

– Се-ре-га!..

В ответ ни звука. Он прокричал еще раз. И еще.

Никто не отзывался.

Зов продолжался до тех пор, пока Сергей, неслышно выйдя из темноты, набросился на Лютрова:

– Чего тебя разбирает?

– Мы уж решили…

– Вы решили, что я оглох или присох? – Санин был явно чем-то взволнован.

– Ты что на нас накинулся? – сказал Лютров и уже собирался огрызнуться. Но тут Санин увидел наконец глухаря:

– Это!.. Это глухарь?! Лешка-а! Покажи, а?.. – Он взял птицу за крыло и вытянул перед собой. – Вот это да! – И неожиданно объявил: – Я остаюсь на ночь.

Егерь с трудом убедил его, что бесполезно ждать утреннего тока после вечерней стрельбы.

Пока шли к деревне, все вокруг заволокло туманом. Сбились с дороги, вернулись около полуночи. После конфузливого блуждания по «округе к Осипычу вернулось хорошее настроение.