– Андрю-ю-ха-а! – звал в темноту Смольков.

Ладонь Нюшки, маленькая и крепкая, держала зажатыми его губы. Андрей бережно убрал ее руку и снова тихо поцеловал. Нюшка не воспротивилась.

Было слышно: внизу дверь закрылась, и шаги ушли в дом. А они тесно стояли еще мгновение. Мешали вилы. Андрей отбросил их, повернул к себе Нюшку, обнял. Исчезли сеновал, темнота, Смольков, Сулль и кузня. Андрей был не ссыльный, не голь безродная, а ладный и молодой, каким и был и какому податливые горячие губы Нюшки дарили жгучее ощущение счастья.

Нюшка хмыкнула тоненько, удовлетворенно, погладила его по щеке и шепотом повелела:

– Еще.

Андрей не думал, что скажут братья, Анна Васильевна. Он слышал только тихий, счастливый смех Нюшки и ее жаркий шепот:

– Ой, какой же ты ласковый! Господи, как давно я хотела этого. И себе боялась сознаться. А ты и не глядишь на меня совсем.

– Я боюсь тебя.

– Меня?! Ох, глупый.

– Ты такая пригожая.

– Я? Пригожая? Я тебе по сердцу? Ой, господи, дура. Это ты пригожий. А лицо как горит все, боже! Еще! Я еще хочу!

Были Нюшкины щеки, губы, глаза. И сама она – человеческое тепло вся, податливая в его руках.

– Но-но-но-но! – Нюшка уперлась в грудь и отпрянула, засмеялась трезво, насмешливо. – А я думала, ты воистину нецелованный. Эко тебя на мягкие-то места тянет.

Андрей шагнул в темноте к ней:

– Прости ради бога, коли я не так.

– Ладно, – Нюшка смеялась весело, – сама я виною тут. Иди зажигай фонарь.

– Как велишь. – Андрей нашел ее в темноте, взял руку. – Ну, хоть последний раз.

– Последний? Чего же последний? – И обняла за шею его, губы ищущие, и смеялась опять счастливым смехом. – Я не хочу последний. Я еще и еще хочу. Ой, голова как кружится!

Андрей обнял, почувствовал всю ее, приподнял и понес, где, на памяти, было сено.

– Нет-нет-нет! Не воспользуйся! У меня сил противиться нет. Но не пользуйся, будь умным.

Андрей споткнулся, упал вместе с ней на сено.

– Не надо! Я ж себя потом прокляну. И тебя возненавижу. Уж поверь, знаю себя я...

Звоном шла голова. Андрей сел взбудораженный. Господи, что он делает?! Кто он такой? Крепостной, беглый, ссыльный. Нюшка прижалась к нему, шептала:

– Ты прости. Не могу я иначе. А то это будет бог знает на что похоже. – И встала, отошла в темноту, погодя сказала негромко: – Ох, дура девка! Ох, дура я!

Было тихо. Нюшка, наверное, поправляла волосы. Андрей откинулся, лег на сене, трезвея, приходил в себя. Что он эдак? С ума сошел? А потом что? Верно она говорит: дура. Позабыла, кто он такой.

Нюшка засмеялась весело и беспечно.

 – Ну, чуть мы с тобою не насмеялись. Как бы плачем не отозвалось. Где ты? Иди сюда.

Андрей встал, послушный, и опять забыл все на свете.

Она уткнулась доверчиво ему в грудь, прижалась. Целуя, ощущал на ее глазах слезы. – Я обидел тебя?

— Нет, нет. Я не знаю, отчего это. Все так сразу вдруг и так много. Не надо меня судить.

— Что ты! Как я могу?!

— Ты такой сильный. И спасибо, что сильный. Господи, отродясь не думала, что такая баба во мне проснется. Но я буду еще, буду сильной. – И отстранилась решительно. – Иди. Иди сейчас в кузню, побудь там. Не надо, чтобы Смольков подумал что-то. Не люблю я его. Иди, слушайся меня.

Ощупью Андрей отыскал фонарь, край чердака, лестницу. Все было как во сне.

— Не упади! – она так прошептала, что Андрей захотел вернуться. Одиночество навсегда ушло. Это он теперь твердо знал.

– Нюшенька!

– Что, милый?

В жизни счастливее мига Андрей не помнил.

– Я фонарь тебе принесу.

– Не надо. Я подожду, пока ты уйдешь. – И понизила еще голос. – Тише. Идет кто-то.

Во двор, с фонарем уже, быстро вошел Смольков. Сбежал со ступенек к Андрею, удивленно лупил глаза. Андрей стал у лестницы.

– Андрюха, ты где был?

– Тут.

Смольков осветил его фонарем, на одежде увидел сено. Перевел глаза на лестницу, на темный фонарь Андрея.

– Что-то я не пойму. Без света ты.

– Уснул на сене, – и сам удивился, что соврал твердо, легко и весело.

– Уснул?!

– Ну! – Андрей засмеялся, потер глаза. – Полез скинуть сено, а фонарь потух. Сел отдохнуть и уснул.

Смольков недоверчиво оглядел Андрея, ясли с охапкой сена и, похоже, поверил: постучал по лбу пальцем.

– Ты в уме? Тебе ночи мало?

– Ну-у, – согласно зевнул Андрей.

– Слушай, Сулль прощался с тобой?

– Ну.

– Что он тебе сказал?

– Ничего, – протянул Андрей. Нюшка была здесь, рядом, она ждала в холоде, она слушала. – Пойдем отсюда.

— Обожди. Что сказал Сулль?

– Ничего. Домой он поехал. Пойдем.

– Постой. В дому не поговорить.

– Озяб я со сна, – хмуро сказал Андрей.

– Потерпишь, – Смольков непреклонен был. – Что сказал Сулль?

Андрей не мог уйти и оставить Смолькова здесь. Кто знает, что ему взбредет в голову. Но если вести разговор, свидетелем Нюшка станет. Неладно все складывалось.

– Сказал, что домой едет.

– Еще?

– Что весною, коли вернется, пойдем на акул.

– Ты не крути: коли вернется! А коли нет?

Андрей не заметил будто, что Смольков его передразнил. Отчего он такой дотошный? Нюх как у доброй гончей.

– А если, сказал, на акул не пойдем, ему нужен будет один работник.

– Зачем?

– Товар продавать он станет. В Англии или еще где.

– И тебя звал с собою?

– Ну.

– А ты сказал, что нас двое?

– Сказал.

– А он?

– Нужен, говорит, один только.

— А про меня? Ты сказал, что я тоже могу пойти?

– Сказал.

– А он?

– Можно, говорит, и Смолькова.

– Так и сказал? Ты не врешь?

— Говорю же! Сам сказал. Можно, говорит, и Смолькова, но ты, говорит, мне лучше.

Смольков прищурясь разглядывал, похвалил:

– Молодец, Андрюха! Жаль, что одного, правда?

— Ну.

– А то бы мы с тобой. Эх, Андрюха!

– Пошли, – сказал Андрей, – замерз я совсем.

— Обожди. Что-то я не пойму. У тебя рожа сияет, как блин масленый.

— Говорю, спал. Сон счастливый видел.

Смольков потоптался. Значит, что-то будет просить.

— Андрюха, уважь, откажи Суллю. Пусть он вначале меня возьмет.

Нет, теперь Андрей этого не мог сделать. Смольков сбежит, а Сулль в ответе. Да и посмотреть Андрей сам не прочь. И мотнул отрицательно головой.

— Нет.

— Чего ты?

— Не хочу так.

— Андрюха!

— Не могу.

— Не пожалей, Андрюха!

Андрей подвинулся на Смолькова, взял его за запястье, понизил голос:

— Ты никогда не грози мне больше.

— Что ты! Сдурел?! И в голове нету, – попятился от него Смольков. – Да пусти руку-то! Отпусти!

Почти у самых ворот кузни Андрея вдруг охватила оторопь. А если там спросят, зачем пришел? работу всю переделал? А он что в ответ? Рожа, поди, сияет. На ней, как красками, все написано. Афанасий с Никитой сразу увидят.

Андрей постоял, послушал удары молота. А ведь в кузню могут и не пустить больше. На душе от этого стало нехорошо. Зачерпнул снегу руками, отер лицо. Надо же так случиться! Люди его приютили, а он? Стыдобища в глаза посмотреть Никите, Анне Васильевне, Афанасию. За их приветливость и хлеб-соль он чуть не завел такой грех в дому...

И Андрей не пошел в кузню. Вернулся во двор и заспешил: напилил бруски для яслей, отесал топором и стал ожесточенно строгать рубанком. Надо же так случиться. Ну, добро бы мог женихом быть. А так? Голь-переголь. А Нюшка балованная всем домом, не ровня ему. Ей хаханьки да игрушки. Посмеется – и все. А завтра ей может новая блажь явиться. Скажет домашним – мол, пялит глаза на нее Андрей, и Лоушкины ему покажут, где бог, а где порог. И еще как покажут.

И бранил себя, и казнил, а памятью был еще на повети, с Нюшкой. Слышал ласковый ее смех, торопливый шепот, чувствовал откровенную зыбь тревоги. Нежность прикосновений Нюшкиных была еще на губах, на щеке, шее. Тонкая пахучая стружка из-под рубанка грудилась. Андрей работал споро, со злостью. Бруски превращались в спицы – одна к одной, ровненькие, не отличишь.