Из Бухареста в Констанцу Троцкий и Раковский ехали поездом. На железнодорожной станции их встречал кучер из имения Раковского Козленко, в прошлом матрос броненосца «Потемкин», который уже упоминался. Очевидно, в связи с тем, что Раковский, видный социалистический лидер, был владельцем сельскохозяйственного имения да еще и имел в качестве слуги бывшего «революционного моряка», Троцкий не идентифицировал, не называл по имени основного персонажа этой статьи. Было очевидно, что речь идет о Раковском, но его имя нигде не звучало. Социалистические стереотипы были уже весьма прочными, и русскому либерально-демократическому читателю, видимо, трудно было представить себе такую социальную двойственность, которая могла бы быть воспринята как нонсенс или, более того, как проявление явного лицемерия.
А это, между прочим, полностью не исключено. Факт остается фактом – Раковский проповедовал социальное равенство, но не гнушался пользоваться не только наемными сельхозрабочими, но и личными слугами! Как коварно и зловеще этот факт будет использован сталинским подпевалой прокурором Вышинским через четверть века, когда Раковский станет одним из подсудимых на судебном фарсе по делу «право-троцкистского блока»!
Пока же из довольно деликатной с пропагандистской точки зрения ситуации автор вышел довольно просто, сказав только, что Козленко служил кучером «в имении матери моего приятеля, болгарского врача, с которым мы вместе совершали путешествие». Слова об имении матери были полным вымыслом, так как добруджанское имение было собственностью самого Раковского, полученной им, как мы знаем, по наследству.
Впрочем, ниже, также не называя своего гостеприимного хозяина по имени, автор вплотную приблизился к идентификации, указав на родственные связи со «знаменитым деятелем болгарского национального возрождения» Савой Раковским, «патриархом болгарской революции».
Очерк содержал живое описание жилья Х. Раковского на окраине Мангалии: «старый уездный дом, низкие двери, низкие потолки». Отмечалось, что в доме хранится единственный в своем роде архив по истории борьбы болгарского народа за свою национальную независимость.
К сожалению, в 1916 г., после ареста Раковского, его архив и богатейшая библиотека фактически были разграблены офицерами кавалерийского полка, расквартированного в Геленджике и Мангалии, которые вывезли ценнейшую переписку Раковского с деятелями II Интернационала и его личные документы. Оставшуюся часть удалось спасти племяннице Раковского Койке Тиневой и ее супругу, жившим в то время в Геленджике. Только после 1940 г., переехав в Варну, они частями перевезли оставшуюся часть архива и библиотеки в Болгарию, а в 1957 г. передали их в Центральный партийный архив Болгарской компартии (ныне составная часть Центрального государственного архива Республики Болгарии).
Если иметь в виду черты характера Троцкого, которые складывались с юных лет, – его эгоцентризм, высокомерное отношение к окружающим, крайне трудный и почти невозможный процесс сближения с другими людьми, стремление всегда и во всем быть первым и демонстрировать это как можно шире, просто поражает то чувство глубокого уважения, которое он испытывал по отношению к Раковскому и которое столь наглядно проявилось в ряде эпизодов, описываемых в этом очерке.
Рассказывая об улице Мангалии, «похожей на этнографическую выставку», воспроизводя яркие образы тех людей, которые были живыми экспонатами этой выставки, сами не подозревая об этом, Троцкий воссоздал незабываемый, почти восторженный образ Раковского: «Мы проходим со своим другом и чичероне вдоль всей улицы, и я почти с мистическим удивлением гляжу, как он орудует в этом этническом и лингвистическом хаосе. Он поворачивает голову направо, налево, раскланивается, перебрасывается словами с одним столом, с другим, заглядывает в магазины, наводит хозяйственные справки, ведет мимоходом политическую агитацию, собирает сведения для газетных статей, и все это на полдюжине языков. В течение часа он без затруднений переходит десятки раз с румынского языка на болгарский, русский, немецкий, турецкий – с приезжими колонистами, и на французский – с нотаблями».
Образ Христиана Раковского был достойным завершением всего цикла болгарских наблюдений и впечатлений журналиста Льва Троцкого периода Балканских войн. Столь тесных связей с Болгарией у Троцкого уже не будет. Но на протяжении следующего двадцатилетия с лишним дружба с Раковским, совместное участие в политической деятельности в высших органах большевистской тоталитарной системы на этапе ее формирования, в коммунистической оппозиции сталинскому режиму, в ссылке, а затем и в эмиграции будут важнейшей нитью, продолжавшей связывать Троцкого с Болгарией.
Почти через десять лет, готовя к печати книгу своих очерков о Румынии во время Балканских войн, Троцкий попросил Раковского написать раздел о современной политической ситуации в Румынии и в ответ получил его обширное письмо, содержавшее, помимо запрашиваемых сведений, и реминисценции по поводу прошлых контактов.[130]
В предисловии же к книге Троцкий писал: «Я должен указать, что в этой книге моему старому другу Х. Г. Раковскому принадлежит не только заключительное письмо. Большая часть глав книги писалась мною в Бухаресте или Добружде при самом непосредственном участии Раковского, с которым вряд ли кто может сравняться в отношении знакомства со всеми особенностями политического развития стран Балканского полуострова. Исторической судьбе было угодно, чтобы Раковский, болгарин по происхождению, француз и русский по общему политическому воспитанию, румынский гражданин по паспорту, неоднократно изгонявшийся из Румынии за свою непримиримую революционную деятельность, оказался главой правительства в Советской Украине, с которой у Румынии близкое соседство и неурегулированные отношения. Передовые румынские рабочие и сейчас видят в Раковском не главу правительства соседней страны, а своего старого боевого вождя».[131]
Когда в 1914 г. началась Первая мировая война, Христиан Раковский занял четко выраженную антивоенную позицию, полагая, что социалистические партии и их международное объединение должны решительно высказаться за прекращение мировой бойни путем заключения справедливого мира, без контрибуций и захвата чужих территорий. В то же время он поначалу был далек от экстремистского лозунга Ленина о превращении империалистической войны в войну гражданскую, то есть, по существу дела, от призыва к национальному предательству.
Раковский критиковал большевистскую установку на революционный выход из войны, полемизировал с Лениным, удостоившись весьма грубых кличек и эпитетов со стороны последнего. В брошюре «Социализм и война» Ленин утверждал: «В Румынии Раковский, объявляя войну оппортунизму, как виновнику краха Интернационала, в то же время готов признать законность защиты отечества». По словам Ленина, которые он не доказывал и не собирался доказывать, Раковский подменял революционный марксизм эклектизмом в теории и ренегатством или бессилием перед оппортунизмом на практике.[132]
Но все же позиции Раковского постепенно склонялись влево, приближаясь к взглядам тех левоцентристских деятелей II Интернационала, которых привлекала идея «пролетарской революции». Они все еще противились экстремистским установкам Ленина, однако во все большей степени подпадали под его почти гипнотическое влияние.
Именно этим следует, по всей видимости, объяснить не просто энергичную, но весьма резкую полемику Христиана с французским социалистом Шарлем Дюма, который в мае 1915 г. обратился к нему с открытым письмом, где оправдывались оборонительные мероприятия его страны. Ш. Дюма, старый французский приятель Раковского, являвшийся теперь помощником лидера социалистов этой страны Жюля Геда, вошедшего в состав правительства, в своем письме, являвшемся ответом на интервью Раковского в парижской газете[133] (там предъявлялись претензии французским социалистам, которые во время войны отошли от «некоторых основополагающих принципов социализма») развивал официальную французскую точку зрения на войну.
