– Володенька, но ты ведь сделаешь сегодняшний «Дневничок», правда же?

Кулаков кивнул: тогда он будет вне студии, в гостинице или на кинопросмотрах… монтаж начнется в двадцать часов, когда большая часть народу уже разъедется по домам. Он представил все эти сожалеющие, насмешливые, злорадные, задорные взгляды студийцев, которые пронзят его навылет: вот вам и Кулаков – гордость телестудии, пал от тычка секретарши!.. Унизительнее всего были эти две недели, которые ему иезуитски навязали отработать.

Кулаков зашел в редакцию, открыл сейф, чтобы взять кассету. Вверху было отделение в виде стальной шкатулки, открывавшееся тайным набором цифр; Кулаков призадумался и набрал-таки заветный номер… И вдруг вспомнил… весь день в нем что-то свербило, чесалось, томила какая-то расслабленная неудовлетворенность, он напрочь забыл, каким образом проснулся сегодня… А проснулся он от того, что кто-то шептал в левое ухо (причем, очнувшись, Кулаков понял, что ухо вмялось в подушку): «Основной вопрос философии: успеть умереть прежде, чем испортишь со всеми отношения, или успеть испортить отношения, прежде чем умрешь?» Кулаков протянул руку – в шкатулке сейфа лежал пистолет «ТТ»… Он сунул оружие в большую коробку от эфирной кассеты и обе коробки – и с кассетой, и с пистолетом – положил в черный «съемочный» портфель, который ему преподнесли всей редакцией на сорокалетие.

Услышав посторонний звук, он резко обернулся: в дверях с траурным лицом переминался с ноги на ногу Генка Голоскокин. Кулаков прищурился: видел Генка или не видел оружие?.. Кажется, не видел… Должно быть, вошел позже.

– Славыч, – скорбно произнес Генка и бухнулся на старенький диванчик, обитый бордовым тиком с торчащими из подлокотников нитками, – я все знаю… («Еще бы! – подумал Кулаков. – Ты бы да не знал!») Я буду следующим… Это совершенно точно. Я же тоже подписывал то письмо…

– Ка-кое письмо? – силился понять Кулаков, виновативший в увольнении секретаршу.

– Ну как же… Помнишь, в январе Токарев написал, главный режиссер, против сектантов-то наших – дескать, новый Председатель напринимал на работу невесть кого; еще Тамановская приезжала из Губернии, просила не выносить сор из избы. Мол, у нас светское государство и каждый человек может верить во что угодно, даже в рабочее время. А потом подписанты-то и полетели один за другим, и полетели! Ну, смотри: Токарева, инициатора, на пенсию спровадили – раз…

– Ему уж шестьдесят стукнуло!

– Ну да. И спровадили, а так бы работал да работал. За ним Ленку Смыслову в марте туда же отправили? Отправили – это два. Потом Серегу Сапфирова за пьянку уволили, это три. Твоя подпись стояла четвертой, Кулаков, я помню. А моя – пятой… Вот и считай! Так по списку и косят людей. Только не сразу всех выгоняют, а постепенно, и кого за что, чтобы в глаза не сильно бросалось: кого за возраст, кого за пьянку, кого за опоздания. По-умному действуют. Но Голоскокина не проведешь! «Посольство Божье» старается, это я тебе говорю, сектанты воду мутят! И ведь не подкопаешься: у кого и впрямь время к пенсии подкатило, кто запил по-черному с горя, кто трудовую дисциплину нарушал. На каждого, если постараться, можно найти компромат, Славыч. И даже в суд не подашь: все равно не выиграешь дело, только деньги зря потратишь. Я буду следующим, Кулаков, вот попомни мое слово!

Лицо у Генки было такое скорбное, что жалко смотреть. Черт знает что: ему же, выходит, надо Голоскокина утешать!

– Да ладно, не уволят тебя, – сказал Кулаков. – «Новости» без тебя встанут, Людмила-то Туника – дура дурой, на тебе все держится. Ежели всю художку разогнать – ничего не изменится, а без «Новостей» студия остановится, вхолостую будут шестеренки крутиться. Нет, тебя они не тронут.

– Погляди-им, – уныло протянул Генка.

– Да постой-ка! – воскликнул Кулаков. – Там пятьдесят подписей было в том письме, ты сам говорил. Мол, четверть коллектива подписалась – не халам-балам! Что ж ты думаешь, пятьдесят человек полетят? Что, всех они уволят?! И для каждого найдут какой-то повод?! И… и никто там, – Кулаков ткнул пальцем в потолок, – не удивится?!

Режиссер «Новостей» на все вопросы только согласно кивал, все ниже опуская голову, и Кулаков, подумав, решил: да, никто не удивится, а если и удивится, то сделает вид, что так и надо; во всяком случае, никто и пальцем не пошевелит, чтобы что-то переменить. А уволенные только горестно вздохнут – и утрутся.

Голоскокин, вздыхая, говорил:

– А может, и изощряться больше не станут: общий какой-то приказ издадут, мол, что-то много народу развелось на студии – и всех пятьдесят, то есть сорок шесть уже, ежели вместе со мной, – под сокр-ращение!..

Кулаков, то и дело хватавшийся за «съемочный» портфель, в третий раз ухватился за ручку, и Генка, обратив на это внимание, удивленно спросил:

– А ты что ж, на съемки собрался? Они тебя, как шавку, ногой под хвост, а ты им эфир будешь делать? Славыч?!

– Две недели велели отработать, – угрюмо отвечал Кулаков; впрочем, он не обиделся на «шавку»: увесистый пистолет, который занимал место кассеты в серой пластмассовой коробке, уничтожал обмылки прежних мелких чувств. Какой-то немотивированный восторг подбросил Кулакова под потолок редакции – что ему теперь земное тяготение!

– Володя, тебе нехорошо? – придвинулось к нему встревоженное лицо Голоскокина.

– Хорошо. Мне, Геныч, очень хорошо! Лучше не бывает, – сказал чистую правду Кулаков и, вскочив с дивана, как школьник, сбежавший с уроков, взмахнул портфелем, в котором брякнули две коробки. Одновременно раздался звонок мобильника: его искал оператор.

– Прощай, Гена, мне пора… – показал имя Брагинца, отпечатанное на экранчике мобильника, Кулаков.

– Ну ладно, хы, Славыч, ты не сильно давай расстраивайся-то, хы, ладно? – подхохатывая от того, что не умел утешить, говорил Голоскокин. – Обойдется все, какие наши годы, ха-ха-ха-ха…

– Перестань, – прервал его просветленный Кулаков. – Все отлично.

Брагинец уже ждал в машине; уставившись в «Розу мира», оператор едва бросил на Кулакова осоловелый от уицраоров и дуггуров взгляд: еще не знает, понял Кулаков.

В пресс-центре «Жемчужины» Кулакову, холодному, стремительному и напористому, удалось взять несколько интервью, которыми наверняка останется довольна Ольга: в полночь в телевизорах жителей Города-курорта появятся, сменяя друг друга, Федор Бондарчук, Гоша Куценко и Константин Хабенский. «Ну и кому это надо, – думал Кулаков, – рассуждения двух лысых и одного метр с кепкой (то есть с бейсболкой) о кино, Городе и жизни? Телезрителям это надо? Хоспод-ди! Да и вылетит все в эфир, как в трубу. И ради этого он жил?! А что если плюнуть на мнение окружающих, да и пойти с Сашкой чай резать машинкой… Солнце светит, птички поют – красота! Но понял, что нет, не выйдет уже у него… А вот у Сашки выйдет! Пускай Сашка станет крестьянином, как деды-прадеды, вернется к земле. Ну чего он, Володька Кулаков, ломал комедию на этом местечковом телевидении: тьфу ведь! Губил себя. Годы, годы… Горы, горы… Землянка в горах…» Почему-то выплюнулось слово из выпуска «Новостей»: бандформирования. Эх, а не отправиться ли к застройщикам с пистолетом-то, да и… «Мужчина – всегда охотник, всегда победитель, это всегда мышцы…» А он – червяк, кормивший своей душой, своим отмеренным до секунды временем голубой эфир!

Аркаша Чичкун, ожидая корреспондента с оператором, слушал в «газели» радио; когда они расселись по местам, он завел машину и включил звук погромче:

– По словам Кирсана Илюмжинова, при личной встрече Каддафи предъявил ему документ о разоружении, подписанный руководством Ливии в две тысячи третьем году. Тогда высвободившиеся от сворачивания ядерных программ деньги перенаправили на социальные программы, однако в данный момент неформальный глава страны об этом жалеет. «Я все приостановил, а меня сейчас бомбят. Какой пример НАТО показывает Северной Корее, Исламской Республике Иран и другим странам? То есть право существует только у того, у кого есть оружие», – привел шахматист слова Каддафи.