— Я — нет. Я не мечтал стать моряком, дядя Жан-Поль. Я всегда мечтал сделаться знаменитым адвокатом.

— И ты им будешь, Клод! Но несколько позже. Не в те сроки, которые намечались.

— Едва ли.

— Нет, не едва ли! Вот я уже не могу сделаться моряком. Из-за возраста. А ты юристом — можешь. И тоже — из-за возраста.

— Все отныне неопределенно.

— Видишь ли, мой дорогой, за свою жизнь я провел великое множество криминальных дел, процессов. И столько видел трагических судеб, разбитых вдребезги людских душ… Но проходили годы, и я их снова встречал, присматривался и удивлялся живучести человека, способности выкарабкиваться из страшных мусорных ям.

— Хромые тоже шагают. И притворно улыбаются. Напоказ. Это не по мне.

Жан-Поль отставил от себя прибор, лицо сделалось строгим.

— Давай будем откровенны сами с собой, Клод. Давай оглянемся назад. Ты, образно говоря, шел или ехал по очень ровной дороге, без кочек, без единого ухаба, без помех. И вдруг тебя выбросило с ровной дороги, прости за литературный стиль, вдруг тебя вынесло на тернистый путь. Что делать? Идти-то все равно надо — никуда не денешься. Коль ты родился, то надо жить.

— Да, но если кто-то обделывает свои грязные делишки, то почему расплачиваться должен я?

— Вот именно! Здесь мы подошли к главному: впервые за твою недолгую жизнь ты столкнулся с величайшей несправедливостью. И не вообще, не абстрактно, не на судебном процессе, который ты ведешь и который, извини, тебе нужен, чтобы блеснуть и прозвучать на весь Париж. Ты столкнулся с гнусной несправедливостью, больно и беспощадно ударившей тебя самого. Ты оторопел. Ты ошарашен и растерян. Да, уродливой, безобразно уродливой своей стороной повернулась к тебе сейчас жизнь. Вдумайся, как все парадоксально донельзя: ты, одаренный, может быть, даже талантливый юрист, бессилен защитить самого себя! Самого себя ты не можешь спасти, оправдать, вызволить! А? Каково? Значит, то общество, где тебе предстоит жить и дальше, действует по своим законам, которые ты в Сорбонне не проходил и экзамены по ним не сдавал.

Клод молчал. Он и сам обо всем этом начинал догадываться. Жан-Поль своими четкими фразами и выводами приблизил понимание горьких истин.

Ужин был кончен. Счет оплачен. Метрдотель дважды справился, не нужно ли чего еще, давая понять, что ресторан закрывается, но прямо сказать не решался. А они все вели свою беседу, и каждый хотел выговориться напоследок.

В гостиничном номере было темно и очень тихо. Раскрытые окна выходили во двор; слитный гул ночного города и близкого моря едва доносился в номер. Клод долго не мог уснуть. Устав от бессонницы, он вышел в коридор и постучал к дяде. Сначала они беседовали о чем-то незначительном. Затем стали вспоминать родственников, подтрунивая над некоторыми.

— А почему ты так и не женился, дядя Жан-Поль?

— Ха-ха! И я тоже себя часто вопрошаю — почему ты не женился, старый Жан-Поль, когда был молодым?

— Ну, а все-таки? Я, кстати, не представляю тебя в обществе некоей мадам Моран, но мы заговорили о родственниках, и я подумал — почему это мой дядя не женат?

— Однозначно не ответишь, Клод. Видимо, что-то мешало. А может быть, слишком много отдавал себя работе, и женщины оставались где-то на втором или даже третьем месте. Большого же чувства, которое бы захватило, увы, не случилось.

— Но увлеченья у тебя, конечно, были?

— Были. Но ты знаешь, интересное дело… Порой вспоминаю и не могу припомнить ни одной женщины, о которой бы я сожалел.

Жан-Поль помолчал.

— А может быть, я просто неспособен на сильное чувство. Ведь любить — божий дар. Как талант. Вот послушай, какая была со мной однажды история. Может, она и причина тому, что я остался холостяком.

Он удобно устроился, подложив под голову вторую подушку.

— Было это очень давно. Лет, должно быть, сорок тому назад и даже еще больше. Я учился на юридическом в городе Экс-ан-Прованс, неподалеку от Марселя, километров тридцать. Веселый молодежный городок, в нем полно учебных заведений… Так вот, была у меня там девушка испанского происхождения, звали ее Монсерас. Был я, естественно, беден, и обед мне нередко заменяла чашка кофе с легким бутербродом. Но мы с Монсерас не тужили, обходились малым. Самыми простыми вещами умели расцветить и сделать нашу жизнь радостной. Даже мансарда, где мы жили, восхищала наших друзей — из собранной на свалке мебели мы оборудовали оригинальное жилье.

Да, то была самая лучшая пора моей жизни. Представь себе, пожалуйста, воскресное утро, и ты просыпаешься, зная, что нет у тебя сегодня никаких дел, забот, лекций… Мы шли на рынок рядом с нашим домом. Денег было мало, и продукты выбирали придирчиво, пристрастно, торгуясь нещадно. Обед готовили вместе, и нам нравилось стоять у плиты, бросать ломтики кабачков в журчащее на сковородке оливковое масло и облизывать пальцы. И всегда кто-то приходил на наш незваный праздничный обед, и мы радовались, что у нас гости… А потом в обнимку бродили по городу, сидели в кафе, спорили о книгах, фильмах… Или уходили в лес, валялись на траве и пили из ручья… Учебники, конспекты — все это откладывалось на вечер, на ночное время.

И вот однажды в один из таких блаженных воскресных дней я и Монсерас отправились в Марсель, а оттуда на катере на остров Ив, прославленный, как известно, Дюма-отцом в его романе. Мы стояли на палубе, и порывистый ветер развевал волосы и что-то пел на своем морском жаргоне… Было легко и восторженно. Зеленое море, мчащийся вперед катер, нахальный ветер, теплое тело любимой девушки, ее губы — то на моей щеке, то на шее, ее смех… Я крепко поцеловал Монсерас и сказал: «Давай поженимся». Она отвернулась, словно я чем-то обидел. Замкнулась, молчала и уже не смеялась.

Когда мы приплыли и вышли на островок, я спросил, в чем дело. Монсерас обняла меня, и мы уединились среди бурых скал. «Дело в том, — сказала она, — что я тебя, Жан-Поль, очень люблю. Слишком люблю. И я хочу тебя любить всю мою жизнь. А если мы поженимся, то не знаю, буду ли любить тебя всю мою жизнь. Не знаю, понимаешь? А вдруг — разлюблю, вдруг — разочаруюсь? И тогда все рассыплется, пропадет, погибнет — все-все, даже то, что у нас есть сейчас, даже то, что уже было. Но если мы расстанемся такими, какие есть, то я всегда, до конца моей жизни, буду любить тебя…»

Я, признаться, не понимал столь сложный излом в ее психике, в ее душе. Помню, как сидела она на бурой скале у самой воды и как слезы прочерчивали по щекам влажные зигзаги… Я что-то говорил, убеждал, горячился. Но она качала головой.

Вот так и кончилась моя первая и последняя попытка жениться. Мы были еще какое-то время вместе, затем я уехал в Париж, закрутился в делах, в разъездах. И потерял я мою Монсерас навсегда. Вот какая история была в моей молодости. А теперь, Клод, будем спать!

Утренние газеты принесли новые вести. Жан-Поль был прав: скандал вокруг убийства Гаро грозил разрастись в громкое дело национального масштаба. Прежде всего взбунтовалась пресса — и левая, и правая. Гаро был колоритной фигурой в журналистике, и издания всех мастей и окрасок требовали серьезного расследования и выяснения причин убийства. К тому же в полицейской версии о несчастном случае оказалось много неувязок, пробелов, а это рождало лавину домыслов. Тут были и предположения ограбления, сведения личных счетов. Крайне правая «Минют» намекала на любовную историю, набрав крупным шрифтом: «Ищите женщину!»

Левые партии требовали создать специальную комиссию по расследованию именно убийства, но не несчастного случая, который они исключали. Вопросы, с которыми левые обращались к правительству, были естественны и логичны: как мог произойти наезд на пешехода на дороге, где легко разъезжаются две встречные машины? Такой наезд в безлюдном месте не мог быть случайностью. Как полиция смогла допустить побег преступника из-под стражи, да еще, словно нарочно, предоставив ему мотоцикл? Маловероятно, утверждали левые, что такое могло случиться без содействия самих же полицейских. Наконец, почему преступника не сфотографировали, не надели наручники, почему задержалась тюремная машина? Вопросов было много, ответов — никаких.