— Я ничего не понимаю, Жан-Поль.
— Поймете. Давайте продолжим. Что было в последующие дни? Но прошу вас, не упускайте никаких мелочей.
…Внезапная гибель мужа повергла Кристину в шоковое состояние. Она оцепенела, не в силах была даже плакать. Приходили какие-то люди, о чем-то хлопотали… Детей и родственников у них нет, и заботы о похоронах взяли на себя друзья и сотрудники журнала. Много добрых услуг оказали полицейские власти. Возле Кристины почти неотлучно дежурил один очень симпатичный молодой человек, специально, видимо, приставленный, чтобы облегчить формальности.
— Как зовут?
Кристина наморщила лоб, но, не вспомнив, позвала горничную.
— Софи, как имя, ну, того, из полиции, что нам помогал?
— Месье Курне, мадам.
Жан-Поль просиял, словно выиграл в лотерею то, что давно хотел.
— Так, так! И Клода арестовал, и для мадам Гаро он же — в утешение! Капитан что надо, на все руки.
— Кто арестовал, какого Клода?
Жан-Поль извинился.
— Простите, Кристина, я отвлекся. В этой драме несколько действующих лиц. Но не всех пока можно выпустить на сцену. Пусть каждый ждет своего часа. Продолжайте.
Месье Курне так и объяснил: ему поручено помочь вдове в тяжелые для нее дни. И она, конечно, подписывала какие-то бумаги, которые он приносил, не читая их, не вдаваясь в суть.
Но вот… Кажется, это случилось на второй день… Кристина полулежала в кресле и смотрела на портрет Гюстава. В голове — полная опустошенность. По квартире неслышно двигались люди. Или тени? Что-то двигалось и разговаривало. И через затуманенное сознание донеслось: «Кремация… Кремация состоится… Кремация готовится…»
Как? Почему кремация?!
Кристина позвала, и к ней бросилось несколько человек.
— Почему кремация? Он всегда был против. Он часто говорил, что если вдруг… случится, то… кремации не надо!
И все вокруг засуетились, зашуршали:
— Почему кремация?
— Кто распорядился?
— Кто решил?
Никто не знал, кто и почему решил, что Гаро нужно кремировать. И тут среди общего замешательства появился месье Курне и пояснил, что мадам Кристина Гаро сама распорядилась — кремировать, но, видимо, позабыла.
— Нет, — отвечала Кристина, — я такого не говорила никогда. Он всегда был против.
Все решили, что месье Курне что-то напутал и не так понял мадам Гаро. Однако он принялся доказывать, что лучше всего кремировать. Так продолжалось какое-то время: Кристина говорила «нет», а он с жаром переубеждал.
На Курне стали шикать — услужливый полицейский явно переступал грань.
От бессонных ночей и возникшего спора Кристине сделалось плохо, послали за доктором, и она не помнит, чем кончилась эта странная стычка. Но кремировать Гюстава не позволила.
— В каком морге хранился труп? — спросил Жан-Поль.
— В клинике Фош.
— Вы были там?
— Нет. Не могла. Не смогла.
Жан-Поль поднялся, поцеловал Кристине руку.
— Я покидаю вас, но еще не раз приду.
Жан-Поль хотел тут же ехать в клинику Фош, но на улице уже сгущались сумерки. Решив, что на сегодня хватит, не спеша направился к Триумфальной арке. Зажигались огни. Каменный свод арки, подсвеченный снизу, словно огромный магнит притягивал к себе вереницу машин, и они, как заводные игрушки, крутились вокруг разноцветным кольцом.
На Елисейских полях текли потоки людей, сияли витрины авиакомпаний, автомобильных магазинов, модных лавок. Жан-Поль занял столик на тротуаре, заказал лимонад и, отдыхая, рассматривал прохожих.
Публика на Елисейских полях особая — экстравагантная, праздная. В вечерние часы народу прибавляется, но не дела гонят людей в этот прогулочный уголок Парижа. Жан-Поль на свой лад разглядывает прохожих: приметив чем-то заинтересовавшего его человека, он следил за ним, пока тот не скроется, не затеряется в толпе. Случалось, что запримеченная фигура проходила мимо снова и снова.
В третий раз из толпы вынырнула рыжеволосая девица в высоких сапогах и голубых брюках-галифе, тесно облегавших круглый, как глобус, зад. Стремительная, с наклоном вперед походка и голубые округлости делали женщину похожей на воздушный шар — казалось, она вот-вот взлетит и повиснет в воздухе.
Дважды продефилировал мимо курчавый юноша с белоснежной болонкой на поводке. Собачка поминутно останавливалась, чтобы взглянуть на хозяина, и он одобряюще ей улыбался.
— Месье Моран? Добрый вечер, месье Моран!
Высокий русоволосый молодой человек приветливо улыбался, но Жан-Поль не припоминал незнакомца.
— Вы меня не узнаете, месье Моран? Робер Дюк — друг вашего племянника Клода, журналист. Вот, пожалуй, пока и вся моя биография.
— Ах да, Робер! Конечно. Я вас не узнал, и немудрено — мы виделись всего один раз. Присаживайтесь.
— Я вам не помешал?
— Разве я похож на занятого человека?
Некоторое время они молчали. Жан-Поль прикидывал, с чего бы начать беседу. Но Робер заговорил первым — непринужденно, словно сам с собой.
— Когда вижу вот так, как сейчас, большую толпу, то мне почему-то представляются вереницы гробов. Да! Вся эта толпа видится мне лавиной черных ящиков, плывущих туда и сюда. Почему так? Очевидно, потому, что все, кто сейчас здесь идет, обязательно скончаются. — Робер засмеялся. — Наверное, я — ясновидящий!
— Возможно, месье Дюк. Но не кажется ли вам, что толпа эта — вечная. Точно так же все шло, двигалось и столетие назад, когда никого из тех, кто сейчас идет, не было и в помине. И так же будет через сто лет.
Народу на Елисейских полях прибывало, как бы подтверждая слова Жан-Поля о том, что толпа никогда не иссякнет. Снова мелькнула рыжая женщина-шар.
Робер Дюк неторопливо пил кока-колу, позвякивая кубиками льда в хрустальном бокале, словно собираясь их выплеснуть на стол, как игральные кости.
— Видите ли, месье Моран, может быть, я нечетко выразил свою мысль. Или, как говорила моя бабушка, упрямая нормандка, не с того конца начал разматывать клубок… Все они, кто здесь идет и едет, жует и выпивает, — все они уже втиснуты в свой гробы. Они каждый сам по себе. — Робер отодвинул бокал с тающими льдинками. — Как вы думаете, месье Моран, есть ли что-то такое, что их всех, в том числе и нас, объединяет, а? О, я не говорю — роднит, сближает, нет! Единит. Идеи, цели, идеалы, помыслы? Нет же! В каждом из нас выращен огромный, как баобаб, эгоист. И баобаб жрет не только окружающих, близких и далеких, но и самого человека. Вот сегодня мои коллеги поставили такой опыт. Сотрудница нашего журнала — пожилая дама со следами былой красоты — остановилась на оживленном перекрестке Больших бульваров. У ног — тяжелый, вместительный чемодан. Дама громко обращается к прохожим: «Месье! Мадам! Я оказалась в трудном положении: опаздываю на поезд и нет с собой денег на такси. Вот мое удостоверение личности — взгляните, оно в порядке! Возьмите его в залог и дайте пятьдесят франков — я опаздываю! Я верну деньги в ближайшие дни!» Прохожие шарахались, как от бешеной собаки. Мы снимали сцену скрытой камерой — сделаем документальный репортаж. Затем наша дама стала выпрашивать в залог хотя бы десять франков — ни одного сострадания, ни одних сочувствующих глаз. Наконец, несчастная просит хотя бы помочь донести чемодан до метро — но нет же! Стыдливо, как нашкодившие коты, наши славные парижане отворачивались и ускоряли шаг. И только один пожилой джентльмен, внимательно выслушав причитания сорвавшей голос женщины, протянул ей билетик на метро: «Может быть, вы успеете к вашему поезду». — Робер рассмеялся. — Месье Моран, хотите, я на спор лягу посреди тротуара, и все будут обходить меня, как лужу, и никто не спросит, что со мной?
— Нет, Робер, не хочу.
— Правильно, потому что знаете, что проиграете.
— Дело не в проигрыше, а в том, что аксиому не доказывают. Все, что вы сейчас говорите, я давным-давно хорошо знаю… Однажды, лет двадцать назад, по дороге в Марсель у меня испортилась машина, заглох мотор. Я голосовал на обочине шесть часов. Едва не умер от жажды, от досады, наконец, от отчаяния. Но никто даже не притормозил. И ваш репортаж открытия не сделает. Все так живут, и изменить ничего невозможно.
