Но окончательно хетто–лувийскую ветвь, на которой я так уютно устроился, подрубило новое происшествие. Как–то зайдя в кухонный отсек, чтобы наполнить свой термос кофейным напитком, я услышал гневное бормотание, а затем и увидел бритую голову Бака, менявшего экран системы аварийного оповещения. На подбородке механика красовалась нашлепка медицинского пластыря.

— Что, третий?.. — осторожно полюбопытствовал я, в ту минуту больше заинтригованный пластырем, нежели разбитым экраном.

Бак обернулся, и я чуть не выронил термос. Механик смотрел одним глазом. Правым. Левый просто не различался на фоне ярко–фиолетового синяка. Мне давно не приходилось видеть таких великолепных “фонарей”, и я, растроганный почти до слез, твердо решил устроить своему первому пациенту королевский прием.

— Третий!!! — прорычал Бак, продолжив работу. — А одиннадцатый не хочешь?! — И, пересыпая речь самоцветами рискованных междометий, выразил мнение, что на обратный рейс запасных экранов не хватит. — Пусть тогда глазеют в иллюминаторы! — мстительно прошипел он и грозно добавил: — Поймаю — голову оторву!

Я, сразу заподозрив самую тесную связь между его последним возгласом и левосторонним украшением, сказал, что вполне разделяю его справедливое негодование, и задал несколько наводящих вопросов. Бак не ответил.

Разумеется, я увлек пострадавшего к себе и с помощью врачебной косметологии привел его живописную физиономию в соответствие с современными представлениями о благообразии человеческого лица. Бак повертел головой перед зеркалом, остался доволен. Можно было начинать серьезный разговор. Я вынул заветный сосуд с красочной этикеткой и, будто это было самым обычным делом в космической практике, лихо поставил на медицинский стол. Выражение довольства на лице Бака сменилось вполне понятным смятением.

— Как у вас с аппетитом? — ханжески осведомился я.

— Хуже некуда, — ответил Бак, издали разглядывая этикетку. — Отбили мне аппетит… О, “Сибирская кедровая”! Редкая вещь в космическом рационе.

Со зрением по крайней мере у него было благополучно.

— Это лекарство, — сказал я. — Присядьте. Как врач, я разрешаю вам умеренную дозу. Для восстановления аппетита. А главное — для нервной разрядки, в которой вы, я вижу, сегодня нуждаетесь.

— За матушку медицину! — Бак опрокинул стаканчик, помотал головой, выдохнул: — 3–забористая, доложу я вам, микстура!.. А насчет нервной разрядки — это вы точно… Нуждаюсь. Сегодня особенно. Ушел ведь гад!

— Как ушел?

— А вот так и ушел. Треснул меня снизу в челюсть и смылся.

— Кто?

— Да если б знать!.. Темно было, не разглядел.

— Где?

— А там же, в кухонном отсеке.

— Темнота в кухонном отсеке? Странно…

— Чего странного? Освещение он, стервец, вырубил, а экран разбил. Остались розовые цифры на часах — вот все, за что там было глазу уцепиться.

Беседа приняла доверительный оттенок, и Бак поведал мне подробности своих ночных похождений.

— Пошел это я перед сном на вечерний обход. Жилой сектор проверил — порядок. Побродил в секторе отдыха, никого не встретил. Даже в просмотровом зале фильмохранилища было пусто. Рейд серьезный, людям как–то не до веселья…

“Он прав, — подумал я. — Нельзя требовать хорошего настроения от людей, которым предстоит работать на Обероне…”

— Ну так вот, — продолжал он, — вышел я к трамплину шахты пониженной гравитации и не знаю, спускаться туда или нет. Было поздно — около полуночи, и, откровенно говоря, обходить бытовые отсеки мне очень уж не хотелось. Да и не любитель я прыгать на эти гравитационные “подушки” — прямо цирк, честное слово. Или возраст уже не тот?.. Привык, знаете ли, к нормальным эскалаторам на прежних кораблях… Но правило у меня такое с детства: если очень не хочется делать чего–то, надо взять себя в руки и сделать. А Детство мое прошло на нижнем Дунае…

Он задумался и долго молчал. Может быть, вспоминал свое нижнедунайское детство.

— На чем я остановился?

— Вы спрыгнули в шахту. Видимо, на мостик бытового яруса?

— Да, сдуло меня с “подушки” на мостик третьего яруса, и пошел я осматривать бытовые отсеки. Тоже безлюдно… Правда, в бане обнаружил трех парней, сменившихся с вечерней вахты. Сидят, голубчики, в чем мать родила и вдумчиво так играют за одной доской в трехсторонние шахматы. Позиция у них сложилась интересная, я постоял немного, понаблюдал. Потом побрел себе дальше вдоль коридора. Тихо везде, порядок. Иду и кляну свой беспокойный характер: нормальные люди спят давно, а я вот шастаю по кораблю, как полуночное привидение… Только миновал кухонный отсек, вдруг отчетливо слышу: лопнуло что–то с хрустом, посыпалось!.. У меня сердце так и упало. Одиннадцатый, думаю, не иначе!.. Вижу: дверь отсека потихоньку съехала в сторону и тут же задвинулась — стало быть, заметил меня, стервец! Ах, думаю, чтоб тебе пусто было!.. Кровь мне в голову ударила, вскипел я и опрометью к двери. Боялся: уйдет через люк в холодильный отсек, а оттуда на склады и поминай как звали… Только он, должно быть, не знал дороги на склад и просто стоял рядом с дверью, прижавшись к стене. Бросился я в темноту, а он мне ногу подставил и дверь задвинуть успел. Это чтоб, значит, не выдать себя силуэтом. Рухнул я на пол, вскочил и, пока он раздумывал, что предпринять, попытался нашарить панель освещения. И что бы вы думали? Сцапал он меня сзади за воротник, да так ловко, будто видел! А темнотища — глаз выколи!.. Ну, схватились мы в обнимку. Я по–медвежьи было насел на него. Попался, думаю, голубчик!.. Так он, дьявол, сильный и гибкий, как леопард, сбросил меня и снова за воротник — толкает зачем–то к двери. Я даже опешил — за что боролись? Мне ведь только того и надо: вытащить его на свет в коридор! Хитрость этого молодца я потом раскусил, да поздно. Он правильно все рассчитал: видел по часам над дверью, что это полночь, ноль–ноль, и сейчас по всему кораблю, кроме жилого яруса и коридорных дорожек, вырубят поле искусственного тяготения. Короче говоря, на этом он меня и подловил: отсчитал, стервец, пять первых сигналов, а на последний, шестой, ка–ак саданет мне в челюсть!.. Спасибо, ровно в ноль–ноль тяготение сняли, иначе я бы затылком треснулся. И пока я медленно переворачивался в воздухе, он спокойно дверь приоткрыл и был таков. Я даже его силуэта не видел. А если бы и увидел, то вряд ли узнал: в коридорах среднего яруса после полуночи освещение тоже ведь вырубают, и только дорожки светятся синим… Ну пришел я в себя, побарахтался в невесомости, кое–как выбрался в коридор на дорожку. На ноги вскочил, а куда бежать за ним, представления не имею… — Бак тяжело вздохнул, насупился, почесал левую бровь.

— Бровь не трогать! — предупредил я поспешно. — Терпите! К вечеру заживет. Ловко он вам глаз подбил.

— Нет, “фонарь” мне уж потом подвесили… Я туда–сюда по коридору пометался и вспомнил про трех парней. Ну, которые в бане. Думал, может, они заметили кого. Кинулся туда да второпях из виду упустил, что ведь и в бане теперь невесомость!.. А они все так же сидят, вернее, висят голышом у доски под потолочным светильником, сосредоточенно мыслят. Махровые простыни плавают в воздухе, словно ковры–самолеты, и шар горячей воды качается у потолка, паром исходит… Вот и вышло, что, как соскочил я с дорожки предбанника в невесомость, так по инерции со всего маху в голую компанию и влетел на манер пушечного ядра. Да еще по пути головой в простыню попал, запутался. Компания, конечно, вверх тормашками — крики, ругань, переполох! Вдобавок мы всей кучей на шар проклятый наткнулись, нас немного ошпарило, и в суматохе мне в глаз кто–то пяткой так звезданул, что у меня дыхание перехватило… Барахтаюсь под мокрой простыней, вода в рот лезет — захлебнуться недолго, кричу–булькаю: “Помогите!..” Парни меня распутывают, смеются: получили, дескать, срочную бандероль без обратного адреса, любопытно, что тут внутри. Меня увидели, ахнули: “Братцы, да это же Бак! Откуда ты к нам, орел, залетел?!” — “Цыц, — говорю, — черти! Я к вам по делу…” — “Видим, — говорят, — что по делу, да боимся гадать, по какому!” И пошло у них веселье — едва от смеха не лопаются. Спрашиваю: “Кроме вас, был здесь кто–нибудь или нет?” — “Ну был, — отвечают. — Незадолго до невесомости. Постоял, посмотрел, ушел. Кто был, мы и внимания не обратили. А что?..” — “Да так, — говорю, — ничего. Никого другого, значит, не видели?..” Пожали они голыми плечами. На том и расстались…