— А что мне с ней делать? Вот уже двадцать две ночи, как я пытаюсь забыться. Ладно, возьму и эту тоже, но предупреди бедняжку, чтобы не пугалась, если я стану рыдать в ее объятьях.

Я помню (и в какой только день и час не стоит она у меня перед глазами!), я помню ее манеру подымать волосы слабыми и бледными пальцами.

Я помню ночь, что она провела, играя моей грудью, так нежно, что радость меня разбудила, а назавтра на лице ее был красный бугорок.

Я вижу ее, вижу ее протянутую руку с чашкой молока и улыбчивый взгляд. Вижу ее пудрящейся и причесывающейся, открывающей большие глаза перед зеркалом и трогающей помаду губ.

И особенно (настолько мое отчаяние мучительно) все, что я знаю, мгновение за мгновением: как она слабеет в объятьях, что спрашивает, и все, что дает…

Спойте со мной мою погребальную песню, митиленские музы, спойте!

Земля темна, как траурные одежды, и желтые деревья трепещут, словно остриженные волосы.

Герайос! Грустный и нежный месяц! Листья падают медленно, словно снег; светлое солнце пронзает лес… Я ничего более не слышу, лишь тишину.

Вот несут к могиле Питаккоса, обремененного годами. Многие из тех, кого я знала, умерли. А те, что живы, для меня тоже не существуют.

Это — десятая осень, чью смерть я зрю на этой равнине. Настало время исчезнуть и для меня. Плачьте со мной, митиленские музы, плачьте в следы моих ног.

Что нужно тебе? Скажи. Хочешь, я продам свои драгоценности и найму услужливую рабыню, чтобы она следила твои желания по глазам и жажду — по губам?

Если запах молока наших коз тебе невыносим, я найму для тебя кормилицу с набухшими сосцами, которая будет тебя к ним прикладывать по утрам, словно младенца.

Если постель моя груба для тебя, я скуплю все нежнейшие подушки, все шелковые покрывала и пуховые одеяла у амафузских купцов.

Только сердце твое должно принадлежать мне одной, а если доведется нам спать на голой земле, то пусть эта земля покажется тебе нежнее, чем теплая чужая постель.

Нетленное существо, неистощимая мать, первой родившаяся, порожденная сама собой и сама собой задуманная, происшедшая из себя самой, кто соединит тебя с тобой, Астарта!

О, вечно плодородная, о, девственница и кормилица всего, целомудренная и сладострастная, чистая и ищущая наслаждений, ночная, неизреченная, нежная, пышущая пламенем, пена моря!

Ты, что тайно милуешь приговоренного; ты, единственная; ты, что любишь; ты, что внушаешь желание множеству рас животных и соединяешь их в лесах в любовном экстазе!

О, Астарта, неотразимая, выслушай меня, возьми меня, обладай мной, о, Луна! И тринадцать раз, всякий год, вырви из чрева моего кровь для жертвенного возлияния.

Черные массы деревьев колышутся лишь на склонах гор. Звезды заполняют огромное небо. Воздух, теплый, как человеческое дыхание, ласкает мои глаза и щеки.

О, ночь, порождающая богов! Как нежна ты на устах моих! Как тепла в волосах! Как ты входишь в меня в этот вечер и как я чувствую себя переполненной твоею весной!

Распускающиеся цветы рождаются из меня. Дуновение ветра — мое дыхание. Струящийся аромат — мое желание. Все звезды — в глазах моих.

Твой голос — не шум ли он моря, не тишина ли равнин? Твой голос. Я не понимаю его, он пронзает меня с ног до головы, а слезы мои омывают ладони.

Сквозь леса, что властвуют над морем, менады рвутся вперед. Со смуглыми грудями, потрясающие фаллосом из сикоморы, вымазанным киноварью.

В венках из виноградных листьев, они бегут и кричат, и скачут. Гремучие змеи бьются в их руках, и тирсы рвут гремящие барабаны.

Волосы влажны, ноги проворны, потные щеки, смятые груди, пена у губ. О, Дионис! они предлагают тебе в награду ту же любовь, что ты обрушил на них!

Морской ветер вздымает к небу красные волосы Гелиоса, завивая их, словно яростное пламя белого воскового факела.

Жрицы Астарты занимаются любовью с восхода луны; затем они просыпаются и омываются в широком бассейне, окаймленном серебром.

Своими загнутыми пальцами они расчесывают волосы, и их ногти, покрытые пурпуром, смешиваясь с черными локонами, напоминают ветви кораллов в темном колыхании моря.

Они никогда не выщипывают волос, дабы божественный треугольник отмечал их животы, как храм; они берут в руки кисть и душатся возможно глубже.

Жрицы Астарты занимаются любовью на восходе луны, затем в ковровом зале, под единственной сверкающей высокой золотой лампой внезапно засыпают.

За трижды таинственной чертой, куда не проникают мужчины, мы чествуем тебя, ночная Астарта, Мать Мира, Фонтан божественной жизни!

Я раскрою кое-что из тайн, но не более дозволенного. Вкруг увенчанного Фаллоса сто двадцать женщин раскачиваются, стеная. Посвященные одеты мужчинами, другие — в разрезанных туниках.

Дымы благовоний, дымы факелов плывут меж нами, словно облака. Я плачу жгучими слезами. У ног Бербеи все мы бросаемся на спины.

Наконец, когда религиозный Акт выполнен, и пурпурный Фаллос погружен в Единый Треугольник, тогда-то и начинается мистерия… но об этом я умолчу.

Я отправилась вместе с Планго к египетским куртизанкам вверх по старому городу. Они обладают глиняными амфорами, медными блюдами и желтыми циновками, на которых постоянно стоят на коленях.

Их комнаты без углов, молчаливы. Тем выгоднее для голубой извести, покрывающей карниз и окаймляющей подножие стен.

Они неподвижны, руки — на коленях. Когда они предлагают кушанья, то бормочут: «Благополучие». А когда их благодарят, говорят: «Спасибо тебе».

Они понимают по-эллински и притворяются плохо говорящими, чтобы потешиться над нами на своем языке. Но мы, зуб за зуб, мы говорим по-лидийски, чем вызываем их смятение.

Я умащу свою кожу, чтобы привлечь мужчин. В серебряном бассейне я омою благовониями с Тарсоса ноги мои. Вкруг моих рук — вьющаяся мята, на бровях и веках — майоран Корсики. «Рабыня, уложи мне волосы и наполни их дымом ладана». Вот притирания с гор Кипра, которые потекут между грудями; розовый ликер с Фазелиса набальзамирует мне затылок и щеки.

А теперь окропи поясницу несравненным баккарисом. Для куртизанки полезнее знать благовония Лидии, чем нравы Пелопонесса.