Сначала она заполнила небольшой промежуток светлого времени, еще остававшийся после ужина. Потом стала застигать вас за ужином, затем до ужина. Вскоре Симону пришлось отказаться от прогулки, которую он обычно совершал по вечерам, делая крюк по лугу, к тому месту, куда долетало прохладное дыхание потока, текущего немного поодаль, касаясь гряды, с всплесками и криками сумасшедшего. Теперь, даже до того, как он встанет, когда он еще лежит, ожидая трепетания звонка, ночь приходит и растягивается на нем, во всю длину, со всемогущей нежностью. Не нужно ей сопротивляться. Ей нет нужды кричать, чтобы заставить себе повиноваться, ибо с каждой неделей она разбухает, как река в паводок, она затопляет день своими черными водами и выталкивает солнце, заставляя его быстрее бежать к еще чистому уголку неба, в котором она задушит его большими бесшумными лапами… Тогда по всему Дому, во всех комнатах, одна за другой зажигаются лампы: маленькие робкие светлячки, которых каждый призывает к своему изголовью и которые неярко блестят над затопленным лугом. Но если подойти ближе, становится видно, что они образуют круг света, принадлежащий каждому в отдельности и в который каждый вносит все, что ему нужно: бумагу, книги… Ваши руки тоже тут, вот они красуются на свету; ваши спокойные руки, которые только и делают, что смотрят друг на друга… Неяркий свет лампы ложится на них и оттеняет тонкие сплетающиеся вены. Забыт весь мир, выходящий за пределы этого зачарованного круга, обрамленного ночью. Лучше думается… Симон представляет себе Жерома, лежащего, как и он, там, в корпусе, расположенном по ту сторону часовни, симметрично «Монкабю». Он знает, что через несколько минут, когда он придет к своему другу, он застанет его еще на балконе, заканчивающим какой-нибудь рисунок, хотя все давно уже ушли, а рядом, в темноте, будет лежать раскрытая книга, веером развернув страницы…

Видя, как быстро надвигается на тебя ночь, слыша ее большие злые шаги, безжалостно давящие цветы, и шелест ее длинного, подхваченного ветром шлейфа, чувствуешь, что зима не за горами.

Теперь по вечерам обитатели Обрыва Арменаз собираются в маленьких отведенных им комнатушках, игровые залы наполняются шумными компаниями, которые стремятся позабыть о ночи… Тут жизнь вновь принимает облик смеющейся милой девушки; и зима обхватывает людей своими покрасневшими от холода руками и заставляет их держаться вместе в тепле и вместе смеяться звонким мальчишеским смехом, под стук костей на дне стопки, гул сталкивающихся бильярдных шаров и споры игроков в бридж.

Симон любит и ждет этот час, час Жерома… Тот приходит с видом, всегда немного отстраненным от того, что он делает и что происходит вокруг него. Он садится за шахматную доску, и Симон с неким удивлением смотрит, как движутся фигуры в его пальцах: от него не ускользает то, что настоящая игра идет в другом месте… Конечно, Жером здесь, он здесь надолго, конечно, его удерживает необходимость заставить совершить небольшой маневр белого самшитового слона, застывшего на клетке в ожидании приказа… Он смотрит, рассчитывает, колеблется. Не отводя глаз от белого слона, он украдкой медленно попыхивает своей трубкой… Затем осторожно протягивает руку, касается фигуры, поднимает на Симона зеленые глаза, и не без иронии. Но Симон отражает удар и снова смотрит на длинные спокойные руки Жерома, на его палец, опускающийся сначала на одну фигуру, потом на другую; и сами фигуры выглядят живыми, этакими маленькими пружинками, вызывающими жест, взгляд, заставляющими морщиться, хмурить лоб. Все это разом устремляется на Симона, и ему кажется, что все это приходит к нему издалека, из глубины смутного и запутанного прошлого, лица которого понемногу стерлись… Жизнь здесь, она разворачивается, разгорается потихоньку. Не отрываясь от игры, Симон слушает разговоры проходящих мимо и, не оборачиваясь, различает в зале, вокруг себя, различные центры внимания, в зависимости от игр, — и слышит шаркающие шаги и насмешливые рассуждения вечного непоседы Массюба, который, таская с собой свою неизменную грелку, подходит то к одному, то к другому, выходит, возвращается, словно ищет чего-то и не находит — щелочки между этими компаниями счастливых людей, странно замкнутых и вроде бы так жестоко обходящихся без него.

— Он похож на собачонку, обнюхивающую сапоги, — сказал Симон однажды, когда его особенно раздражало это мельтешение.

Жером не ответил. Он никогда не отвечал, когда говорили о Массюбе. Симон часто видел их беседующими издалека, но в своем присутствии — никогда… Почему?.. Почему Массюб все время кружил вокруг них со страдальческим взглядом, одновременно раздражающим и жалким, с беспокойным и униженным взглядом человека, требующего свою долю, взглядом, который всегда можно было заметить, обернувшись, с любого места, — этот взгляд подстерегал вас из оконного проема или рядом с соседней компанией, подстерегал и ждал…

Но Жером не обращал внимания на Массюба…

— Шах и мат, — сказал он вдруг.

Не успев поднять голову, Симон уже знал, что Жером покинул его. Жером всегда покидал его раньше срока. Ради чего? Симон меланхолично разглядывал фигуры, все еще застывшие на своих клетках. Окончания партий — как это грустно. Он равнодушно обернулся к еще полному, но уже не такому оживленному залу, над которым начинала витать угроза расставаний. У Жерома всегда была немного сухая манера уходить, ничего не говоря, словно они снова увидятся через минуту. Прощание — это горестное событие, которое большинство людей окружает нежностью, предупредительностью, чтобы смягчить удар и как можно меньше опечалить вас. Жером не признавал этих ухищрений. Его прощания наступали с бухты-барахты, не давая вам времени защититься, облачиться в тот панцирь, который обычно уходящий изготавливает для вас подготовительными словами типа: «Ну что ж, я думаю, уже пора», — словами, которые, говоря порой совсем иное, все же означают: «Осторожно, будьте начеку, готовьте себе алиби…»

Вдруг Симон осознал, что он один.

Он вышел, коридор был пуст. Правда, не совсем. Вдоль стен бродила тень, таская металлический предмет с желтыми отсветами. Не говоря ни слова, Массюб прилип к Симону и пошел за ним по тропинке. Вечер был ненастным; в воздухе пахло туманом. Симон обернулся в нетерпении:

— Вам наверх?

— Ну… Да… Можно?.. — сказал тот скрипучим голосом, походившим на визг лебедки.

— Вы теперь живете наверху? — спросил Симон, показывая на корпус, огни которого издалека были видны между деревьев, слева от часовни.

— Надо думать.

Они прошли вдоль часовни, чья приземистая тень распластывалась по земле. Заканчивалась вечерняя молитва: наружу доносился смутный ропот пения, молитв; однако внутри было почти темно.

— Экономят на свете, — заметил Массюб.

Симона раздражал этот неуместный голос.

— А что в этом плохого? — спросил он хрипло.

— Могли бы экономить и на молитвах!..

Молчание.

— А что, неправда? — вновь заговорил Массюб, хватая Симона за локоть свободной рукой.

Симон дернулся назад. Он посмотрел на Массюба в надвинутой на глаза кепке и со втянутой в воротник плаща головой.

— Что вы об этом думаете? — не отставал Массюб. — На что им это сдалось! Думаете, они быстрее выздоровеют, сбивая колени?..

— С чего вы взяли, что они молятся о выздоровлении?

Задавая этот вопрос, Симон видел Ариадну: она стояла перед ним, со склоненным лицом, наполовину скрытым копной волос, в той сосредоточенной, коленопреклоненной позе, которая всегда волновала его. Будто бы Ариадна молилась, чтобы выздороветь!

— Ах, не о выздоровлении? Смотри-ка! А для чего ж тогда? — изрек озадаченный Массюб фальцетом, словно раздиравшим туман.

— Я так думаю, что люди молятся не только для того, чтобы о чем-нибудь попросить…

— Да? — спросил Массюб заинтересованно. — А для чего же тогда?..

Симон не предвидел оборота, который неожиданно принял их разговор. Он колебался, раздумывая, должен ли отвечать этому сомнительному собеседнику. Да и вообще-то, действительно, зачем люди молятся?