Симон был вынужден сделать усилие, чтобы переключиться на урок. В классе стало очень душно, в ушах у него шумело. Головы подрагивали у него перед глазами, дальнюю стену застилала дымка. «Не из-за Эльстера же мне нехорошо, — подумал он. — Что же со мной?..»

Тем временем Лареско подошел к концу своего комментария. С обычным достоинством он объявлял тему следующих занятий: «Мы достаточно изучили, — говорил он, — сложный вопрос о вставках в „Теогонии“, и я не считаю необходимым возвращаться к этой теме после прекрасной лекции, которую вам в прошлый вторник прочитал г-н Эльстер. (Эльстер принял комплимент с серьезностью и равнодушием человека, знающего себе цену.) Теперь следовало бы остановиться на философском духе этого произведения, если только слово „философия“ не слишком громко для произведения, принадлежащего к столь далекой литературной эпохе. Такова тема, которую я вам предлагаю на следующий урок: „Возможно ли выделить в „Теогонии“ философский смысл?“ Я не могу попросить первого попавшегося взяться за эту тему, требующую крайне тонкой разработки. До экзамена месяц, не забывайте об этом, господа! Я могу попросить сделать эту работу лишь учащегося, который считает себя достаточно подготовленным, чтобы посвятить ей немного времени».

Он подождал эффекта от последней фразы, затем, откинув прядь, гордо подняв бороду, спросил: «Кто хочет?..» Но поостывшие студенты переглядывались, не поднимая рук. Никто, даже Эльстер, не испытывал желания взвалить на себя за месяц до экзамена подобную тему. Кое-кто все же поворачивался в сторону Эльстера и шептал его имя с ободряющим видом: «Эльстер!.. Эльстер!..» Но вдруг в глубине класса отодвинулся стул, кто-то встал, и голос с ноткой вызова, взвившись в загустевшем воздухе над головами, горячечными от работы, уронил имя:

— Деламбр.

В этот вечер и в следующие вечера жизнь протекала у Деламбров, как обычно. В этой семье чудо не принималось в расчет. Считалось нормальным, что чередующиеся дни похожи друг на друга. Г-ну Деламбру случалось жаловаться на это однообразие, но без мысли о том, что какой-либо случай может изменить его в хорошую или плохую сторону. После смерти г-жи Деламбр, случившейся несколько лет назад, отец почувствовал, что деятельность его на какое-то время ослабела, но он взял себя в руки, как умеют это делать сильные люди, и с тех пор полностью отдался своему труду. Теперь, когда он добился прочного положения, защищавшего его дела от неожиданностей, ему казалось, что ни одно событие не в силах изменить однообразный, но хорошо отрегулированный ход жизни его семьи. И только из-за периодических колебаний на Бирже у него на лбу появлялась продольная складка. Хотя он разумно выбирал акции и получал доход с нескольких сдаваемых квартир, в этом он видел единственную угрозу спокойствию своего существования, которое он тщательно оберегал ото всех отвлеченных забот, докучающих миру. Привыкший иметь дело с цифрами и как нельзя более конкретными товарами, составлявшими основу его магазина оптовой галантереи, он был не из тех, кто считает нужным внести свою судьбу на один учетный лист с идеями. Он считал вредной любую беседу, темой которой не был вопрос материального порядка, а потому не смог доказательно отсоветовать Симону продолжать учение. Только спустя несколько лет он осознал скромный блеск и что-то вроде интеллектуального освящения — ибо, имея лишь небольшой опыт в духовной сфере, он испытывал к ней особое пристрастие, — которые семья Деламбр могла придать этому славному имени, известному в парижских торговых кругах: карьера преподавателя. И все же он бы не утешился от этого своего рода проигрыша, если бы его второй, еще совсем юный, сын Жюльен, который предпочел обойтись без степени бакалавра, не дал ему возможности вовсе об этом не вспоминать. Несмотря на свои восемнадцать лет и ломающийся голос, Жюльен становился для своего отца идеальным помощником. Клиенты фирмы, пораженные его хваткой, силой убеждения, исходившей от его слов и самой его молодости, настойчивостью его предложений, перед которой капитулировало самое решительное сопротивление, поздравляли г-на Деламбра с тем, что он обрел в собственной семье сокровище, столь ценное для хода его дел.

С тех пор судьба г-на Деламбра, казалось, состоялась, и дело его медленно приближалось к завершению. Для полного удовлетворения ему не хватало одного: видеть триумф Симона на этом знаменитом экзамене на степень агреже филологии, который должен был начаться через несколько недель. Но он знал, что его сын «котировался» в Сорбонне, как его галантерейные товары на рынке, и не сомневался в успехе. «Если бы только г-н Симон получил степень в этом году!.. Как это было бы прекрасно!..» — охотно повторяла мадемуазель Жюстина, милая женщина средних лет, находившаяся с ними в родстве, которая приходила вести хозяйство и, отроду не питая амбиций в своем собственном отношении, от всей души присоединялась к амбициям г-на Деламбра. «Он получит, обещаю вам», — отвечал тот каждый раз, как добрая старая дева высказывала это пожелание, к которому, в мыслях ее, возможно, примешивалось сомнение: в простоте своей она не знала, на что способен гений семьи Деламбр.

Но, хотя г-н Деламбр думал, что в этом вопросе желания сына совпадают с его собственными, у него все же сложилось впечатление, что жизнь молодого человека разъедают идеи, которых сам он постичь не мог. Дело в том, что Симон боролся с чрезмерной любовью к удаче, вынуждающей стольких людей выводить на передний план своих забот и, может быть, — вступив на скользкий путь — в первый ранг своих ценностей цель, достойную, чтобы ее добивались ради нее самой: успех. Симон тем более опасался этой склонности, что из-за атавизма, подавлять в себе который ему стоило большого труда, чувствовал, что сам находится во власти этой странной страсти. Еще мало знающий жизнь, он был далек от умиления при мысли, что его отец годами боролся, окруженный множеством трудностей и постоянно находясь во власти унизительной заботы о завтрашнем дне. Он видел в жизни дельца только успех, скрывавший от него все усилия, благодаря которым он был достигнут. Потеряв необходимость бороться, г-н Деламбр действительно перестал быть примером для своего сына. Он замкнулся в эгоизме и узком кругу взглядов сильных людей. В безжалостных глазах Симона успех принижал отца, ослабляя интерес, который он еще мог испытывать к миру. Едва достигнув пятидесяти лет, г-н Деламбр медленно, но по самой надежной дороге, шел к старости… Он перестал читать, не был в курсе происходящих событий и современных идей. «Чему они могут меня научить?» — говорил он о книгах, которые ему предлагали. Это была правда, ему нечему было больше учиться. Может быть, думал Симон, это способность, проходящая вместе с молодостью? Но с проницательностью, лишенной всякого милосердия, он шел дальше: его отец, его дяди, отцы его друзей, с которыми он был знаком, — учились ли они чему-нибудь когда-нибудь? Они прожили всю жизнь в узком круге идей, вкусов, принципов, в котором оказались с самого рождения, с двумя или тремя жалкими идолами, о сути которых им никогда не приходило в голову спросить, и поклонение которым, можно сказать, окаменело. Было ли это знанием?.. И к людям отец относился так же, как к книгам. Он всегда по-настоящему дорожил только одним знакомством: с дядей Ришаром, торговавшим шерстью, которого он встречал на семейных ужинах и на концертах Республиканской гвардии. Было тягостно видеть, что эти люди не знали других развлечений и ждали этих событий как единственных, способных придать смысл или дать удовлетворение их жизни, где количество полученного удовлетворения уже создало столько пустот и убило столько желаний. Не то чтобы эти события действительно не могли иметь смысла, думал Симон, но они могли иметь смысл, только если поддерживали интерес к чему бы то ни было. На деле же ни музыка, ни любовь к семье, похоже, глубоко не проникали в жизнь г-на Деламбра, да и дяди тоже. Это было подходящим занятием, которого Деламбры искали, чтобы заполнить вторую половину воскресного дня, потому что для них это был способ избежать одиночества, ни о чем не думать. Они любили, слушая известные мелодии, чувствовать себя близкими этим массам, которые периодически собирает стадный инстинкт и боязнь остаться одному. Возможно, в этом была своя поэзия. И даже единственная поэзия, которая когда-либо проникала в жизнь дельцов, постоянно поглощенных практическими делами. Несколько мгновений в неделю, между Тюильри и Марсовым полем, рядом со своим братом, г-н Деламбр видел кусочек бесконечности. После чего он вновь становился пунктуальным человеком, требовательным к себе и к другим, упорным в работе, слишком любящим комфорт и надежность.