— Это, наверное, Садко, — догадался я.

— Верно, — сказал Афанасий Дмитриевич. — Это «Садко». Блюдо Врубеля.

Домой мы возвращались поездом. Еще не было одиннадцати, еще весь день был впереди, а мы насмотрелись уже такого, что на всю жизнь запомнится.

Мне нужно было выходить на третьей остановке, а всем крутовским и Георгию Матвеевичу на четвертой.

Я вышел, и сердце у меня сжалось. Вот и закончился поход. Ребята, ставшие родными, уже опять чужие.

Я поплелся домой и шел очень долго, нога за ногу, вдоль реки, потом по мосту, мимо «Зорьки». Пришел домой к концу обеда.

Да только я быстрый едок. Чай пил со всеми. В окошко стукнули. За канавой Вава и Егор махали мне руками. Я вышел.

— На Самомазку сегодня играем. Постоишь за нас? — спросил Вава.

Это было не придумать как хорошо, но играть мне совершенно не хотелось. Ноги были ватные и руки ватные. Мне хотелось лечь и заснуть.

— Я только что из похода, — объяснил я Ваве свое замешательство. — Как бы не подвел.

— Не подведешь! — Вава верил в меня, и это тоже было приятно.

— Надевай свитер — и пошли, — сказал Егор. — Я после тренировки и то иду.

Я удивился:

— После какой тренировки?

— А ты не знаешь? — в свою очередь удивился Вава. — Он теперь за «красных» играет, в юношеской.

Вот это была новость!

— Пошли, — сказал Вава. — Без тебя мы проиграем.

Я побежал за фуфайкой и кепкой, чтоб от солнца козырьком глаза загораживать.

Играли возле моста. Поле здесь было зеленое, свежее. В разливы река затопляла берег и удобряла землю илом, Играли по времени, с судьей. Среди болельщиков за бровкой поля увидал Коныша. Стал следить за ним — за кого болеет. Болел он все-таки за нас. Самомазка — самая большая казарма — футболом славилась, но мы себя в обиду не давали. Забить им никак не могли, но и сами гола не пропускали. Мне показалось, что в нападении у нас ничего не ладилось из-за Егора. Подняв локти на уровень груди, он, расталкивая защиту, продирался к воротам в одиночку и всякий раз терял мяч. Потеряв раз, другой, он теперь норовил ударить соперника по ногам, тогда игроки Самомазки тоже стали калечить наших. Судья свистел, а Егор не унимался. Он и мяча-то по-честному не мог принять, подыгрывал себе руками. Судья обмана не видел, а игроки Самомазки видели и заводили спор с судьей. Судья штрафовал спорщиков. Егор подмигивал нам, и было видно, что он игрой доволен. Нет, это был не наш Егор, Егора подменили. Аут он выкидывал не с того места, где ушел мяч, а обязательно шагов на десять приблизившись к воротам противника. Ни одного штрафного он тоже не пробил по совести: хоть на полметра, но выкатит мяч вперед.

В перерыве между таймами Вава сказал ему:

— Ты брось свои штучки.

— Лапти! — усмехнулся Егор. — Так все стоящие футболисты играют, мастера.

— Вот и играй в бе-бе со своими мастерами, а у нас игра честная, — обрезал Егора Толяна.

Но Егор нас не послушался. Только начали игру с центра, он умудрился заехать локтем игроку Самомазки в живот. Судья ничего не заметил и свистка не дал, но Вава, к которому мяч отскочил под левую ногу, а до штрафной площадки метра не было, поймал мяч руками и, серый от гнева, сначала пошел, а потом погнался за Егором.

Егор убежал на мост и оттуда кричал нам:

— Лапти! Вам футболистами никогда не быть, потому что лапти!

— А мы и не будем такими футболистами! — закричал я ему. — Лучше совсем не играть, чем играть по-твоему.

— Лапти! Чистюли! — надрывался Егор. — Дураки!

Вава наконец отдал судье мяч.

— Мы без одного будем играть.

Ребята из Самомазки не согласились.

— Возьмите кого-нибудь из своих, а если нет, из наших.

— Коныш! — крикнул Толяна. — Иди играть.

— Вставай в ворота, — помахал я ему.

Но Коныш побежал вперед, в нападение.

Толяна погрозил мне пальцем:

— Яваня, не шебуршись. На тебя вся надежда.

И тут я сплоховал. Это всегда так бывает: похвалят раньше времени — тотчас все и пойдет наперекосяк.

Ударили по моим воротам издалека, метров с тридцати. Мяч шел навесной, хитрый, я всего-то сделал один неверный шаг навстречу, а пришлось прыгать, тянуться за голову… Я все-таки зацепил мяч кончиками пальцев, и он, потеряв уже силу, послушался, изменил полет и перелетел над планкой. Самомазка получила право на угловой. Я отошел к задней стойке. И тут прямо передо мной, глядя мне в лицо, встал их игрок. Челка косая, губа нижняя отвисла. Я закрутил головой, чтобы проследить разбег и удар подающего мяч, сделал шаг влево, но косая челка опять закрыла мне обзор.

Я отступил в ворота, и он — в ворота. В это время мяч взлетел в воздух, я хотел обежать преследователя стороной, но он толкнул меня плечом, и в следующее мгновение мяч врезался в сетку и упал к моим ногам.

Судья засвистел и показал на центр.

— Не считать! — Ко мне подбежал девятый номер, тот, кто заколотил гол, забрал у меня из рук мяч. — Не считать! Вратаря в ворота без мяча затолкали. Блокировка!

— Было дело! — согласились игроки Самомазки. — Чемеркин вратаря затолкнул.

— Ну, как хотите! — сказал судья. — Пусть тогда свободный пробивают.

«Вот она какая, Самомазка, дом ткачей! — ликовал я. Мне сразу вспомнился тот рабочий, который не испугался дать по шее главарю шпаны. — Справедливые люди живут в Самомазке. Потому что рабочие».

Мы проиграли в тот раз. Но не было обидно. И никто из наших на дядю не кивал. Все было честно. Сильная команда, сыгранная. Ну и мы тоже не из слабаков. 3:2 — счет мастерский.

Во что превратился мой старый атлас! Все его моря, все горы, низменности и острова исчерчены фиолетовыми чернилами. Это пути странствий. Любимая и тайная игра. Конечно, можно бы и не пачкать карты, но мне нужна реальность, хотя бы ее призрак. Вот я плыву — ручка моя плывет, оставляет след — по Азовскому морю. Сколько уже по нему этак хожено, сплошная клякса, а не море. Упрекаю себя за слабость, но не могу от нее отказаться. Черное море, Мраморное, Эгейское, Средиземное, Суэц, Красное, Аденский пролив, Аравийское море, Индийский океан, остров Цейлон…

Я напророчил свои дороги.

Мы сидели вчетвером на лужайке, среди невысоких и, наверное, вечнозеленых деревьев. Впрочем, один из нас лежал, а другой стоял…

Воздух был тих, и я удивился, а потом и встревожился, когда по дальним вершинам, приближаясь, клубком покатилась странная буря. Мои молчальники, а все мы молчали каждый на свой лад, не обратили на эту странность никакого внимания, но я не умел столь глубоко закапываться в самого себя и ждал приближения вихря. То была стая обезьян. Вожак зло оскалился, завизжал, замахал на меня волосатой рукой и умчался, уводя таких же, как он, красавиц.

Я на Цейлоне! В Шри-Ланке. Молчальники мои — Будда лежащий, Будда сидящий, Будда стоящий.

Здесь, среди леса, неведомые мастера из трех скальных камней сотворили трех Будд.

Две тысячи лет тому назад человек по имени Гаутама восстал против всепроникающей, как пыль, лжи. Человечество, старея, обрастает ложью, словно коростой. Окно, дающее свет, от времени и по всеобщей лености затягивается такой плотной сетью пыли, что ничего уже нельзя через него разглядеть. Все предметы неясны, тусклы и обезображенны. Гаутама взял тряпку и протер окно в мир. Мир помолодел, засиял. Но надолго ли? Да и сам герой общей участи не избежал. Его, противника поклонений и богов, превратили в бога и принялись ему поклоняться. Новая паутина лжи оплела людей и то самое окошко…

Я сидел на лужайке под вечнозелеными кущами и думал: «Потемнело, говоришь, окошко? Ну кому нужны наши жалобы? Кого они могут ободрить? Не кивай на других! Живи правдой. И не для того, чтобы твоей жизнью подавились, как костью. Жизнь — укор, это все равно что еще одна двойка двоечнику. Ты сам возьми тряпку в руки и другому дай. Жить правдой — везти воз на себе, но ведь это и есть настоящая жизнь».