Я подошел и сел на краешек, чтобы не утонуть.

— Это Георгий Матвеевич! — познакомила меня Варвара Ивановна.

— Я знаю.

— Откуда же?

— Догадался.

Георгий Матвеевич улыбнулся уже не чему-то, а мне.

— Нам понравились и твои стихи, и твой пламень в сочинении, но о премиях будет решать жюри, а я тебе предлагаю присоединиться к нам. Наш литкружок послезавтра идет в поход по родному краю.

— А что нужно… взять? — Дома меня могли и не пустить в поход, но мне так хотелось быть среди настоящих пионеров!

— Из еды ничего не надо, — сказал Георгий Матвеевич. — Тут о нас комбинат позаботился. На всякий случай одеяло нужно взять. Ну и что-нибудь теплое, на случай холодной погоды.

— Поход на три дня, не замерзнете, — сказала Варвара Ивановна. — Пойдешь?

— Пойду! — Я вскочил с кресла.

— Ты торопишься? — спросил меня Георгий Матвеевич.

— Нет.

— Тогда посиди, поговорим. Кстати о месте сбора. Приходи сюда в десять утра. Мы начнем наш поход отсюда и поначалу двинемся на Желтую гору.

Меня держали за шиворот, а я держал банку с белилами. Оглянуться я не мог, меня душил ворот рубахи, но, натужившись, я посмотрел вниз и увидал начищенные милицейские сапоги.

Воздуха не хватало, закричать и то не было силы, и я молил, чтобы воротник порвался. Воротник был крепкий, рубаху мама сшила мне из своей довоенной юбки, из древнего и вечного коверкота.

Земля вернулась наконец. Я вздохнул. В тот же миг жесткие руки повернули меня на сто восемьдесят градусов. Передо мной стоял участковый.

— Пошли! — сказал он, поглядев мне в лицо.

Я напружинился, готовый прыгнуть в сторону и кубарем, ужом, шариком, кроликом, но бежать, бежать!

— Я в милицию тебя не поведу. Пройдемся тут, по улице. Поговорим. Только чур! Заставишь бегать за собой — пеняй на себя.

Он повернулся и первым пошел по темной улице. Лампочки горели вполнакала. Я поспешил за ним.

— Кто тебя подучил сделать это? — спросил участковый, кивая на банку с белилами.

Я швырнул банку в канаву.

— Никто меня не подучал.

— Только без этого, — участковый брезгливо пошевелил пальцами, — без вранья.

— Я не вру.

И вдруг меня осенило:

— Хотите знать, кто мне дал идею?

— Идею? — удивился человек.

— Идею! — упрямо сказал я. — Идею мне дали Гайдар и Тимур. Тимур на моем месте поступил бы точно так же.

— Тю-у-у! Да ты что же, тимуровец?

— Тимуровец!

— И сколько вас таких?

— Таких… — Я замялся. — Таких я один.

— Выгораживаешь дружков! — Человек засмеялся, но мне показалось — одобрительно. — Ладно. Теперь слушай. Отпускаю тебя на все четыре стороны. Видишь, даже фамилию не спрашиваю. Скажу тебе по секрету: семье красного командира ты и твои друзья помогли. Этой семье выдан ордер на квартиру. Но чтоб без новых затей. Понял? Мы с тобой говорим один на один, как взрослые люди. Еще попадешься сам или кто из ваших, отвечать будут отцы и матери. Так и скажи своим. Помогайте старикам вскапывать огороды, колите дрова, нянчите детей, но чтоб без лозунгов. Ясно?

— Ясно, — сказал я тихо.

— Тогда прощай.

— Так я могу… — Осторожно сделал шаг во тьму.

— Дуй!

Я скакнул в первый же переулок и долго еще путал следы, отсиживаясь в засадах, выглядывая и выслушивая преследователя. Нет, за мной никто не шел.

— А я и вправду один, — сказал я гордо и вдруг понял: скверная гордость.

Прескверная.

Мы идем стежкой. Могли бы по дороге, на автобусе, могли бы по рельсам — на поезде, но мы выбрали стежку, и наши босые ноги радуются теплу земли, наши глаза радуются белому свету.

За городом Георгий Матвеевич сел на землю, снял ботинки, связал шнурками, закатал штаны до колен, ботинки через плечо, улыбнулся нам и пошел стежкой. И мы тотчас сели на землю, разулись и побежали догонять нашего вожака.

Мы шагали по заливной, влажно-зеленой луговине. Стежка была черная, воздух дрожал, и вкус его был для меня незнакомым, но близким. Словно квашню поставили где-то, огромную бадью теста, и оно подошло, вспучилось — бери и ставь в печь. А печь-то уже истопили, в избе прибрали. Хорошие хозяйки перед новыми хлебами всегда наводят чистоту в доме.

— Чем же это пахнет? — спросил я высокого мальчика, тонколицего, тонкорукого — сразу видно, маменькин сынок, отличник, надежда школы, нерабочая кость.

— Не знаю, что улавливаете вы? Запах обычный. Торфом пахнет.

Меня покоробило «вы», девчачий голосок, капризная улыбка, словно бы я помешал ему. Мыслитель какой!

Но тут, выйдя из нашего гусиного строя, Георгий Матвеевич поравнялся с нами и сказал:

— Я радуюсь, ребята, что вы идете молча. Это все наш край! Наше небо, наша земля. Все это должно остаться в вас на всю жизнь: запахи, краски, птичий пересвист. Однако не пора ли нам перекусить?

Мы свернули к реке и устроились на пиршество под серебряными ивами. Георгий Матвеевич расстелил на траве клеенку, и все мы достали из своих котомок и сумочек — рюкзаков не было — наш казенный и домашний харч.

Деньги на поход отпустил текстильный комбинат — наверное, небольшие деньги, но я был горд, что впервые ем если и не заработанный пока, но все же свой, не отцовский хлеб. Я почитал себя за счастливца, потому что мне лично выдали три банки консервов. Две я собирался сэкономить и принести домой. Еще у нас были большие банки, которые полагалось разделить на двоих, по три штуки на пару. Выдали нам также галеты, сладкие сухари и гречневую крупу для общего котла.

Мама на дорогу дала мне десяток яиц, десяток огурцов да пирожки с яйцами и рисом. Пирожки я никак брать не хотел, боялся, что над домашней нашей пищей посмеются, но мама слушать меня не стала, а выбросить пирожки я не посмел — всего год назад пришлось бродить по полям в поисках прошлогодней гнилой картошки. Съесть пирожки втихомолку было еще стыднее, чем выбросить. И чтоб кончить свои муки разом, я выложил пирожки на клеенку на одном ее конце, а сам пристроился на другом — и оказался рядом с «паинькой», который объяснил мне, чем пахнет здешняя земля.

— Для лучшего знакомства друг с другом, — предложил Георгий Матвеевич, — будем есть из тех банок, которые рассчитаны на двоих.

Нас было восемь ребят и пять девочек. Я никого из них не знал и, когда делились, улизнул на реку вымыть ложку. Ложка у меня была завернута в газету, но я никому не хотел навязываться в товарищи. Пусть сами решают.

На реке было тихо. Маленькие волны, набегая на берег, улькали вокруг ветки, дотянувшейся до воды. Листья на ветке перешептывались. Я закрыл глаза и услышал в звоне и ульканье воды счастливый затаенный смех, и в шорохе листьев тоже была радость.

— Иван! — позвал меня Георгий Матвеевич.

Я послушно подошел к нашей самобранке.

Ребята уплетали мамины пироги.

— Вот тебе и раз! — залился нежданно хорошим смехом «паинька». — Хозяину пирогов и не досталось.

Я становлюсь пунцовым: ведь все смотрят на меня. Торопливо забормотал:

— Что вы! Пирогов я дома наемся. Тут вон — консервы!

Правду сказать, консервы я еще никогда не пробовал. Горожанин я липовый. Все в деревнях жил да на кордонах, на отшибе, за стеной леса.

— Пироги — истинно русское угощение! — Георгий Матвеевич даже на свет мамин пирожок поглядел. — Вы еще пирогов поедите на своем веку. Война долго будет аукаться, но хозяйство скоро придет в норму, вот тогда ваши мамы и покажут все свое мастерство. И пироги будут, и наполеоны, фаршированное, нашпигованное…

— А пока нажмем на консервы! — подхватил «паинька» и сделал передо мной реверанс: — Разделите, друг Иван, с другом Михаилом эту скромную трапезу. Предлагаю вам консервированную… резину в собственном томатном соку.

Может, это было глупо, но тогда показалось остроумным. Я уплетал консервы, и они были для меня куда слаще пирогов. Чего они понимают, городские!