Отилия смеялась и расспрашивала об остальных чле­нах семьи. Стэникэ сообщил, что все ее очень любят и сожалеют, что нанесли ей обиду, и особо упомянул о же­лании Аурики повидаться с нею. Отилия вовсе не была злопамятна и быстро забывала козни, которые строили против нее другие. Она переглянулась с Феликсом и за­явила, что никогда и не сердилась. Непоседливый Стэ­никэ немедленно исчез и привел Аурику. Весь тот не­обыкновенный душевный подъем, который испытал Фе­ликс, когда перед ним, словно во сне, появилась Отилия, теперь исчез. Вторжение родственников он воспринял как ущемление его законных прав. Отилия, угадав недоволь­ство Феликса, тайком быстро погладила его руку, давая понять, что позже она уделит ему внимание. Аурика во­шла в комнату почти униженная и расцеловала Отилию в обе щеки. Вся ее желчность словно куда-то пропала. За это время она еще больше похудела, вокруг глаз появи­лись синие круги. Жалко было смотреть на ее лицо, кото­рое она сильно красила, чтобы казаться моложе. Отилия была растрогана и, не помня зла, к которому давно при­выкла, радостно встретила кузину. Она поблагодарила ее за открытку и письмо. Аурика в ответ склонила голову, а Стэникэ и Феликс отметили про себя, что она тайком написала письмо Отилии. Вынув из чемодана какие-то безделушки, флакончик духов, накрахмаленный вышитый воротничок (какие носили тогда), Отилия великодушно протянула их Аурике, хотя раньше у нее не было такого намерения и все эти вещи она покупала для себя. Аурика заплакала, и лицо ее подурнело. Но причиной ее слез было вовсе не раскаяние, а нервы. Если бы она попро­бовала разобраться в своем чувстве, она бы поняла, что завидует Отилии, как и всегда, но теперь в доме Отилии эта зависть обернулась чувством поражения. Бестактно касаясь самого больного для Аурики вопроса, Стэникэ провозгласил:

—Не плачь, Аурика! Стэникэ позаботится о тебе. Все еще впереди. У меня есть для тебя несколько блестя­щих партий.

Наконец Аурика перестала плакать и принялась с жадным любопытством разглядывать вещи Отилии.

—Когда вы решили справлять свадьбу? — в свою оче­редь допуская бестактность, спросила Аурика в проме­жутке между двумя прерывистыми вздохами.

—Свадьбу? С кем? — удивленно спросила Отилия, заметив, как внезапно побледнел Феликс.

—С... Паскалополом! — ответила с непритворной наив­ностью Аурика.

—Ах, — рассердилась Отилия, — вы меня с ума све­дете этим Паскалополом. Я его, беднягу, начну ненави­деть! Кто это вам сказал, что я выхожу замуж за Паскалопола? Это нелепица. Раньше вы не удивлялись, когда Паскалопол сажал меня на колени, а теперь, когда я стала взрослой, вы во всем обязательно хотите видеть что-то подозрительное. Он привык ко мне и ко всем нам, так же как и мы привыкли к нему. Вот и все. Я не могу без него, как не могу без отца. Если это должно обяза­тельно привести к свадьбе, тогда я не понимаю, что такое дружба и в особенности — уважение. Я бы рада была узнать, что мама обманывала отца и что мой настоящий отец Паскалопол. Тогда бы я была избавлена от всех этих разговоров. Я могла бы спокойно любить моего бедного Паскалопола, не боясь клеветы.

—Я произведу расследование! — предложил Стэникэ.

Отилия крикнула Феликсу:

—Дорогой, подари ему от моего имени галстук, чтобы он меня больше не преследовал.

—Как? — подпрыгнул Стэникэ. — У тебя есть гал­стуки?

И он выхватил весь ворох из-за спины Феликса.

—Потрясающие! Изумительные! Настоящие париж­ские. Отилия, восхитительная девушка, приди, я тебя по­целую, как брат.

Она не успела опомниться, как он звонко чмокнул ее в лоб и бросился с галстуками к двери, но Отилия успела выхватить несколько из них:

—Не все, Стэникэ. Что вы делаете? Есть ведь и дру­гие люди.

—Какие еще люди? — огрызнулся Стэникэ. — Какие другие? Я ради тебя пожертвовал душевным спокойствием, я здесь скромно и тихо вершил великие дела. Ты увидишь, какой благодарности я заслуживаю! Я тебе расскажу по­трясающую новость, но не сейчас. Феликс сам поедет в Париж, нечего больше таиться. У меня достоверные све­дения. Вопрос обсужден и решен.

Только поздно вечером Отилия наконец освободилась от всех и, усевшись по старой привычке на софу напротив Феликса, которого она позвала, стала рассказывать о ма­леньких удовольствиях путешествия, грызя конфеты и угощая ими Феликса. Феликс слушал и смотрел на нее. Лицо Отилии немного округлилось, подчеркивая изящную форму головы. Девушка выглядела теперь еще более утон­ченной, более женственной, сохранив при этом свою дет­скую прелесть. Глаза стали более лучистыми, и держа­лась она увереннее. Полное самообладание, какая-то непонятная зрелость ощущались в ее словах и жестах. Несмотря на то, что перед ним была всего лишь молодая девушка в пору ее расцвета, Феликс рядом с ней казался себе совсем мальчишкой. Во всем поведении Отилии чув­ствовалась определенность суждений о жизни и о нем самом, тщательно обдуманные решения, снисходительная насмешливость. Над такой девушкой он не мог иметь ни­какой власти, ее серьезность парализовала его. И сколь ли оскорбительно было это сравнение, он подумал о Джорджете. Она тоже выглядела эмансипированной, вела себя с ним покровительственно, и у нее тоже была нена­вистная ему привычка брать его за подбородок, словно ребенка. Но при этом в ее глазах сквозила полнейшая не­уверенность в своих женских силах и бесконечное уваже­ние к мужчине. В поведении Отилии не было ничего вы­зывающего, никакой заносчивости, ее жесты и слова были полны грации, но во всем, что она делала, сквозил ум. Отилия жила так же, как играла на рояле — трогательно и деликатно, среди сумбура страстей, строго зафиксиро­ванных на бумаге, укрощенных и обоснованных. Казалось, что она «слишком много знает» и пугает мужчин, раз­дражая женщин, которые вообще враждебны к любой женщине, ведущей себя независимо по отношению к муж­чинам. Дядя Костаке, Паскалопол, Стэникэ и даже сам Феликс не решились бы противоречить Отилии. Легкое облачко усталости в глазах, привычка подносить руки к вискам, словно упрекая кого-то, — все это заставляло це­пенеть, опасаясь приступа раздражения, и порождало у Феликса предчувствие катастрофы. Когда Отилия обви­вала нежной петлей своих тонких рук шею дяди Костаке, у старика на лице смеялись все морщинки, но если Оти­лия осуждала что-нибудь, даже весьма деликатно, он хо­дил на цыпочках, словно в комнате больного. Самоуве­ренность девушки бросилась в глаза Феликсу с самого первого момента, как он только вошел е дом Джурджувяну. Это было как раз то, чего так не хватало ему са­мому; он инстинктивно угадывал в ее уверенности один из атрибутов материнского начала. Феликс так долго ждал Отилию, что теперь, когда она наконец была перед ним, более прекрасная и более расположенная к нему, чем когда-либо, он все-таки был недоволен. Та Отилия, какую рисовало ему воображение во время долгого ожидания, была покорной, поступала согласно его желаниям. Эта же была независима. Когда воображаемая Отилия открывала рот и заявляла, что не любит его, Феликс опротестовывал это и откладывал окончательный приговор. А живая Оти­лия говорила громко, произносила фразы, которые, каза­лось, должны были его удовлетворять, но не так искренне, как ему бы хотелось.

—Почему ты так пристально смотришь на меня? — спросила Отилия.

—Ничего, просто так! — ответил Феликс, хотя множе­ство недоуменных вопросов роилось в его голове.

Отилия не говорила Феликсу, что любит его, она только защищалась от обвинения в том, что не любит. Она ничем не обнаруживала своей любви. Ей было чуждо проявление всякой чувственности, которую Феликс уже давно изгнал из своих мыслей, как совершенно несовме­стимую с глубокой любовью. Не строила она также ника­ких планов на будущее, не мечтала вместе с Фелик­сом. А ему так хотелось услышать от Отилии: «Потом, когда мы будем вместе...» — Однажды она дала понять, что Феликс прежде всего должен устроиться в жизни сам, сделать карьеру, но ведь это вовсе не могло служить причиной, чтобы отказываться даже от мечтаний. Ясно было одно — душа Отилии оставалась для Феликса не­проницаемой, и если она играла комедию сознательно, то играла ее очень тонко и грациозно. Чем чаще Отилия целовала Феликса в лоб, в щеки или слегка, как ребенка, в губы, чем больше убеждала его («Ты должен делать так, как я тебе говорю, у меня есть свои соображения») или упрекала («Так-то ты меня любишь?»), совсем как красивая сестра милосердия, которая строит глазки уса­тому раненому, лежащему на операционном столе, — тем большая растерянность овладевала душой юноши. Отилия не любила его, Отилия предстала перед ним как вопло­щение сестры, и это произошло именно сейчас, когда она пробудила в нем такую глубокую любовь. Искренняя душа, не способная к притворству, целиком отдающаяся своему чувству, Феликс, немного поколебавшись, испове­дался Отилии: