—Ничего я не продаю! — огрызнулся дядя Костаке.

В сущности, чутье не изменило Стэникэ, Костаке хо­тел продать дом на улице Штирбей-Водэ, так же как и остальную недвижимость. Этот старый дом он купил у Симиона много лет назад, когда тот нуждался в деньгах для уплаты по векселям, срок которых истекал. Аглае дала согласие на эту продажу, надеясь, что дома все равно до­станутся ей и перейдут к Аурике или Тити. То, что Ко­стаке потребовал ключи (у нее на чердаке валялась забы­тая связка ржавых ключей), разъярило ее. Костаке про­сил ключи потому, что жильцы потеряли многие из них, а он не хотел тратить деньги на изготовление новых.

—Не продаете? — спросил Стэникэ. — И так неплохо. Деньги разойдутся, а недвижимость — это ценность на­дежная. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеж­даюсь, что вы правы. Не продавайте. А если захотите что-нибудь предпринять, посоветуйтесь со мною. Ведь я адво­кат, всякие увертки знаю, и все сделаю вам бесплатно. Дадите мне там какие-нибудь пустяки на разъезды.

Вернувшись в синедрион, заседавший в доме Аглае, Стэникэ гремел:

—Дорогая теща, происходят чрезвычайно подозри­тельные вещи. Вам не удалось избежать того, чего я опа­сался. Дядя Костаке продал ресторан, сейчас, несомненно, собирается продать дома на улице Штирбей, завтра он продаст все. Что вы тогда будете делать, то есть, что тогда будем делать мы, поскольку вы разрешили мне посвятить себя интересам вашей дочери Олимпии? Кто-то дает ста­рику советы, своей головой он до этого не додумался бы. Продаст все, превратит в деньги и откажет кому захочет.

—Я подам на него прокурору, — закричала Аглае. — Человек, который ни с того ни с сего начинает все прода­вать, не в своем уме.

—Вот идея, — цинично сказал Стэникэ. — Потребуем для него опеки, как для неспособного отдавать отчет в своих действиях. Только, видите ли, нет налицо прямых наследников, имуществу которых грозила бы опасность. К тому же дядя Костаке не кричит, никого не бьет и не проигрывает деньги в карты. Люди, которые подтвердят все что угодно, найдутся всегда, как не найтись, но вы-то, его сестра, можете пойти и объявить, что ваш брат — сума­сшедший?

—Могу! — в бешенстве сказала Аглае.

—Вы пойдете, но вам не поверят! Явится Отилия, явится Феликс, явится Паскалопол и так далее, и тому подобное и докажут, что вы клевещете. Это годится для глупых баб, а не для дяди Костаке, он хитрее, чем мы по­лагали. Вы станете всеобщим посмешищем, а он разозлится и ничего не оставит вам по завещанию.

—Он пишет завещание? — усомнилась Аглае.

—Должно быть, пишет! Если он все продаст, то у вас не останется другого выхода, как наладить хорошие отно­шения с ним и в особенности с Отилией!

—С Отилией? Никогда!

—Что ж, дело ваше!

—И при чем здесь Отилия, скажи пожалуйста, что это — имущество Отилии? Ты думаешь, что Отилия отка­жется от денег? Тогда зачем же она к нему льнет?

—Вот в этом и заключается ваша тактическая ошибка. Отилия строит глазки Паскалополу, а Паскалопол — Отилии? Ну и что? Почему вы разгневались, скажите на милость, почему начали прохаживаться на их счет? Вы что, сами хотели выйти за Паскалопола? Если нет, то ка­кое вам дело, за кого выйдет Отилия? Как человек с широ­ким кругозором, как защитник ваших интересов, я в вос­торге от этой перспективы. Паскалопол стар, он снимет с себя последнюю рубашку, чтобы заполучить Отилию. А она гонится за деньгами — ведь он-то богат. Дядя Костаке скряга, он будет в свою очередь доволен, что не придется ничего давать девушке. Он будет сидеть на деньгах, пока в один прекрасный день — бац! — ведь мы все не вечны. И тогда вы остаетесь единственной наследницей! А вы что натворили? Поссорились с дядей Костаке, все добива­лись от него чего-то, вот он вам и мстит. Мы видывали скупердяев, которые умирали на рогоже и оставляли все имущество на приюты, государству!

Аглае внезапно побледнела.

—Да, да, государству!

—Для этого надо быть сумасшедшим!

—Ну, это единственная форма безумия, за которую государство не сажает тебя в сумасшедший дом.

Аргументы Стэникэ произвели сильное впечатление на членов семейного совета. Укрощенная Аглае повесила го­лову.

—Мама, пожалуй, он прав, — лениво сказала Олимпия. — В этих делах он не дурак!

—Я прав, уважаемые, — громко заверил Стэникэ, рас­хаживая большими шагами по комнате, — разве я когда-нибудь бываю неправ?

—Что же, по-вашему, мне надо теперь делать? — на­смешливо спросила Аглае. — Упасть на колени перед Отилией и просить у нее прощенья?

—Будет вам! Отилия не злопамятна. Вы сделаете вид, что не сердитесь, что все забыли, и пойдете к дяде Костаке, ведь он вам брат! А главное — никаких колкостей по ад­ресу Паскалопола. Наоборот, надо поощрять его намере­ние жениться на Отилии, приносить ему поздравления. Паскалопол вас расцелует, когда услышит, что вы хва­лите Отилию, и дядя Костаке тоже будет рад такой ком­бинации.

Стэникэ еще несколько раз прошелся по комнате. Его осенила новая идея.

—Знаете что? У меня великолепная мысль. Адрес Отилии в Париже нам известен. Напишем ей открытку, словно ничего не случилось, сообщим что дядя Костаке болен. Она девушка чувствительная.

—Пишите сами! Я не буду писать!

—Мы напишем, но и вы подпишетесь. Стэникэ и вправду составил следующее послание:

Дорогая наша Отилия!

Мы чрезвычайно обрадовались, узнав, что ты в Париже. Ты имеешь полное право веселиться, пока молода. Мы сильно скучаем по тебе и домнулу Паскалополу. Нам тебя очень недостает. Если кто-ни­будь из нас случайно тебя обидел, не обращай на это внимания, старики всегда раздражительны. Дя­дя Костаке страдает без тебя, хотя и не говорит этого. Феликс развлекается — он забывает скорее, как и все юноши. Нас очень огорчает здоровье Симиона, он все еще болен. Да со стариками нельзя и рассчитывать на что-нибудь другое. Приезжайте, вас с нетерпением ждут ваши

Стэник э, Аглае, Олимпия, Аурика, Тити.

Стэникэ заставил всех подписаться. Он умышленно, же­лая еще теснее связать Отилию с Паскалополом, намекнул на равнодушие Феликса и постарался заронить в душу де­вушки тревогу за дядю Костаке. На открытке он надпи­сал: «Домнишоаре Отилии Паскалопол».

—А она не рассердится? — спросила Аурика.

—Ну вот еще! Назовите меня: «Стэникэ Рациу, де­путат» — и увидите, как я рассержусь. Надо быть психо­логом.

Стэникэ взял открытку и вышел, чтобы отправиться в город. В прихожей он заметил, что на улице дождь. Поло­жив открытку на столик, он вернулся за зонтом. В это время Симион подкрался к столику, осмотрел письмо с обе­их сторон, затем сунул палец в рот, послюнил место возле подписей и химическим карандашом размашисто подпи­сался: «Иисус Христос». Стэникэ, больше ни разу не взглянул на открытку, сунул ее в карман, а потом опустил в почтовый ящик.

XIV

Что больше всего огорчало Феликса, порождая в нем даже некоторую мизантропию, так это всеобщее, не исклю­чая и его университетских коллег, безразличие ко всему отвлеченному, ко всему возвышенному, не имеющему непо­средственной земной цели. Еще в Яссах, в интернате, он горячо обсуждал с товарищами, порой даже лежа в по­стели, после того как гасили свет, проблемы, в которых никто из них толком не разбирался, но которые волновали их и заставляли гордиться своей причастностью к фило­софии. Проблемы эти чаще всего ставились в форме во­проса (что такое жизнь? что такое смерть?), то есть так, как они встречались в брошюрах. Один из учеников как-то задал вопрос: «Что такое женщина?» Каждый постарался ответить наиболее экстравагантно, но никто не допустил ни малейшей непристойной шутки, даже намека на про­блему пола. Были среди учеников и такие, кто брал жур­налы, выискивал в них проблемы, неведомые другим, с тем чтобы разрешить их опять-таки с помощью журналов, изумляя остальных участников спора, жаждавших узнать, откуда позаимствованы эти мысли. Однажды ночью рас­суждали о боге. Дождь лил как из ведра, громыхал гром; более пугливые и менее ярые спорщики вздрагивали и даже крестились под одеялом, будучи уверены, что подоб­ный разговор в такое время может навлечь на них беду. Говорили по очереди, припоминая заплесневевшие поло­жения из учебника (в последнем классе они немножко изу­чали историю философии): бог это есть первопричина и конечная цель всего, в нем объяснение всему, что превос­ходит возможности нашего познания, в нем смысл жизни. Один ученик, сын священника, заявил, что «бог — это дог­ма, не подлежащая обсуждению» и что «все мы должны верить в то, что выше нашего понимания», но тот, кто затеял весь этот спор, только пренебрежительно скривил губы.