—Объясни сам, если ты такой умный! — обиделся попович. — Тоже нашелся, задирает нос, словно что-то знает!

—Что ж,— ответил философ,— бог — это я, ты, земля, небо, — все, что существует в мире. Все является частицей бога, хотя мы и ограничены местом и сроком жизни (это называется пространством и временем), тогда как бог бес­конечен!

Это упрощенное определение ни у кого не вызвало смеха, все были взволнованы. За окном сверкали молнии. Только один из подростков недоверчиво спросил:

—Откуда ты это взял, ведь не сам же придумал? Попович сделал замечание, которое многим показалось весьма обоснованным:

—Хорошо. Мы считаем, что бог, будучи бесконечной благостью, противостоит злу, то есть дьяволу, который яв­ляется бунтовщиком, не признающим нашего небесного отца. Если бог — это весь мир, тогда, значит, и убийца — частица бога и то, что он делает, он делает по воле божьей. Разве это возможно? Ты просто «еретик».

Сын теолога произнес все это с безграничным высоко­мерием, а его противник откровенно сознался в своем не­вежестве:

—Видишь ли, сам я как-то и не подумал. Но в этом есть свой смысл. И в книжке, которую я читал, такая философия называлась пантеизмом.

Тогда все решили обратиться к преподавателю Думбравэ, которому доверяли больше, чем кому бы то ни было, потому что он был разговорчив, ласков и склонен ко вся­ким высоким материям. Старик с черными как смоль воло­сами, он говорил с резким молдавским акцентом и носил бородку лопаточкой, как у Майореску [15].

—Господин Думбравэ, — как-то на уроке поднялся один из подростков (они тогда учились в шестом клас­се), — мои товарищи обращаются к вам через меня с прось­бой объяснить, что такое бог.

Думбравэ остолбенел и забормотал:

—Да вы что, рехнулись, что ли? Ай-яй-яй! Потерпите вы хоть годик, пока поумнеете. Вы чего хотите? Чтобы я со священником воевал?

Однако в общих чертах он объяснил им некоторые сто­роны этой проблемы.

Феликс вспоминал те годы, и ему становилось грустно. Ему мерещились великие идеалы и проблемы, в нем бур­лила энергия. Отилия с первого взгляда понравилась ему: казалось, она пресыщена всякими умствованиями, не же­лает говорить о том, что знает, и в то же время в ней есть какая-то хрупкая, почти ботичеллевская утонченность. Ей Феликс мог бы посвятить себя, пожертвовать для нее собою. С самого начала Отилия представилась ему как конечная цель, как вечно желаемое и вечно ускользающее вознагра­ждение за его достоинства. Он желал бы совершить что-нибудь великое из-за Отилии и ради Отилии. Разлука с девушкой сама по себе не мучила его, она даже устраивала его в некотором смысле, потому что он, как монах, пред­вкушал радость явиться перед ней когда-нибудь духовно более совершенным. Однако его огорчало, что она уехала с Паскалополом. Это бросало некоторую тень на Отилию. Дева Мария обожаема всеми, но не принадлежит никому. Когда девушка принимает ухаживания пожилого мужчины и разъезжает с ним по заграницам, это невольно застав­ляет думать о ее заурядных стремлениях и подозревать в ней полную неспособность оценить величие мужского само­пожертвования. Ему было приятно видеть Отилию мона­хиней, отрешившейся от всего земного. Тогда бы и он остался аскетом из уважения и преклонения перед нею.

Но и Джорджету Феликс не презирал. Он признавался себе, что она ему нравится, будит в нем желание. Но его злило, что, будучи интеллектуально ниже Отилии, она как женщина не пала до самого дна. Он хотел бы видеть Джорджету такой же красивой, как она есть, но еще более циничной, более глупой. Он желал бы видеть ее падшей и заблудшей, похожей на проституток из романов Достоев­ского, у которых, несмотря на их падение, еще теплится в душе сознание человеческого достоинства. Тогда бы он по­святил ей свою жизнь, но не так, как Отилии. Он бы спас ее, поднял до себя, врачуя ее тело и душу. Сейчас Джорджета его немного раздражала. Она была чарующе прекрасна и бесконечно здорова. При всем своем цинизме она обладала здравым смыслом и буржуазными принципами. Она не только не нуждалась в спасителях, но сама смот­рела на Феликса по-матерински, проявляя внимание к его занятиям и репутации, жалуя его своей благосклонностью. Такое отношение было для него невыносимо, тем более что Феликсу казалось, что он видит насмешливый огонек в глазах девушки. Смеялась ли Джорджета про себя над Наивностью Феликса, смотревшего на нее, как на икону, или, наоборот, она была более благородна, чем он вообра­жал, и лукаво наблюдала, как он пытается найти себя в мире женщин?

Сильнее, чем физиологическую и психологическую по­требность обладать женщиной и любить, Феликс чувство­вал необходимость разговаривать о женщинах, найти для себя метафизическую точку опоры, чтобы упорядочить мир своих чувств. Его удручали вечные колкие намеки и пош­лые замечания коллег: «Я тебя видел с хорошенькой да­мой», «Тебе здорово повезло», «Предпринимаешь какие-нибудь шаги?», «Надеюсь, что все это не только платони­чески?»

Обуреваемый такими мыслями, он медленно шел по на­бережной Дымбовицы, когда, раскрыв объятия, его оста­новил Вейсман, один из коллег по университету. Феликс редко с ним разговаривал и даже едва был знаком, но со­всем не удивился фамильярности студента.

—Как поживаешь? — спросил его Вейсман.— Гуляешь? Погружен в задумчивость и созерцание! Стихи сочи­няешь?

—Что ты! — запротестовал Феликс.

—А почему бы не сочинять? Думаешь, я не писал? Разве это зазорно? Одно время я был так сентиментален, «то целые тетради исписывал стихами.

—И печатал? — спросил Феликс.

—Какое там печатать! Я читал их одному приятелю, самому умному юноше в мире, самому тонкому. Он мне тоже читал свои стихи, а потом я свои рвал и бросал в огонь. У этого юноши огромный талант, больше чем у Гейне.

—А как его зовут?

—Как зовут? Барбу Немцяну! Ты должен его знать, он сейчас уже знаменитый поэт.

Феликс признался, что не слышал о нем. Это удивило Вейсмана.

—Дорогой Сима, ты обязательно должен познакомить­ся с этим юношей, он наш самый крупный современный поэт. Я устрою тебе с ним встречу. Принесу тебе и жур­налы, в которых он печатается, чтобы и ты смог прочитать его стихи. Зачем лишать себя лирического опьянения?

Вейсман говорил необычайно оживленно. Время от вре­мени он останавливался и, прислонясь к парапету набе­режной, жестикулировал, чтобы еще больше подчеркнуть . выразительность стихов, которые читал драматическим ше­потом, как бы вытягивая их рукой изо рта и плотоядно причмокивая губами, словно откусывал кусочки персика. Он засыпал Феликса вопросами — знает ли он такого-то или такого-то румынского или иностранного поэта, и Фе­ликс, к своему стыду, должен был признаться, что у него нет обширных познаний в этой области.

—Послушай, какое дивное стихотворение:

Бывают вечера — душа в цветы вселится,

В тревожном воздухе раскаянье витает,

На медленной волне вздох сердце поднимает,

И на устах оно бессильно умирает.

Бывают вечера — душа в цветы вселится

И негой женскою я обречен томиться.

Вейсман декламировал, растягивая слова, почти пел, то приближаясь к Феликсу, то удаляясь, как это делают скри­пачи цыгане в Венгрии и Австрии.

—Ну как? Нравится тебе? Такое изумительное сти­хотворение! Надеюсь, ты знаешь чье оно! Как? Не знаешь? Это Альбер Самэн, самый великий французский поэт, он больше Ламартина, это же знаменитость.

О Самэне Феликс слышал и даже припомнил, что ви­дел среди книг Отилии потрепанный томик «В саду ин­фанты». Но читать не читал, потому что до сих пор стихи его не привлекали. Его интересовали романы, в которых изображались мужественные, волевые люди, их непреклонность в достижении цели. Он любил читать биогра­фии великих людей и вообще все книги, трактовавшие про­блему воспитания воли. В этом году, учась на первом курсе, он мало читал беллетристики и очень много меди­цинских книг. Он предпочитал не разбрасываться, а глу­боко вникать в определенный предмет.

Однако сейчас душа его звенела. Декламация Вейсмана, останавливавшая прохожих, нравилась ему, и он решил прочитать дома Самэна.