Но так или иначе, поведение Симиона все же застав­ляло Аглае задумываться. Симион осмотрел свою одежду, и ему показалось, что она слишком коротка. Он шарил по всем шкафам, вытаскивал белье и костюмы и жаловался, что враги «убивают» одежду, бьют, режут и мучают ее, преследуя таким образом скрывающуюся в ней душу.

—Ты рехнулся, — кричала Аглае,— уж и не знаю, что мне делать с тобой! Весь дом перевернул вверх дном. Ни­кто не укорачивал твои костюмы, они и были такие.

—Вы их мучаете! — хныкал Симион.

В сущности, он докучал только Аглае, так как Аурика возобновила свои прогулки по проспекту Виктории, а смирный Тити непонимающе смотрел вокруг и раскачи­вался у печки, сложив руки, как молящийся католик. Когда начинался скандал, Аглае приказывала сыну уйти в свою комнату, где никто не нарушал его покоя. Симион без конца твердил о святом духе, об Иисусе, о преследовании бога на земле и так далее в таком же роде, но никогда не заходил в своих разглагольствованиях так далеко, чтобы можно было обличить его сумасшествие. На обычные темы он говорил как вполне здоровый человек, и все его жизненные отправления совершались относительно нор­мально. Он много ел и спал как убитый. Феликс из ин­тереса к психиатрии задался целью подробнее расспросить его обо всем. Возможность с кем-то побеседовать чрезвы­чайно обрадовала Симиона.

—Отчего вы все жалуетесь? — спросил его Феликс.— Кто вас обижает?

—Ты не видел, они укоротили платье, бьют божьи вещи. Когда бьют их, то бьют меня!

—Как вы можете верить, будто неодушевленные пред­меты страдают и будто они имеют к вам какое-то каса­тельство?

Симион, словно удивляясь, так серьезно посмотрел на Феликса, что юноша опешил.

—Что сказал Христос апостолам на горе Галилей­ской? Вот я с вами каждый день до конца света, аминь. С тех пор Христос рассеян повсюду, там, где мы даже не ожидаем. Но люди его гонят, и истязают, и распинают. Так распинают и меня и мою одежду!

Феликс вынужден был признать, что в странных ре­чах старика есть своя логика. Возможно, Симион был одержим маниакальными идеями в духе средневекового мистицизма. Он продолжал допрашивать его:

—В таком случае вы — часть божества?

Симион, по-видимому, растерялся от такой проница­тельности.

—Я носитель слова господня, вечный Иисус, который постоянно воскресает. Вчера я воскрес.

«Он безумен, — подумал Феликс, — форменным обра­зом безумен».

—Теперь я понимаю, вы Иисус Христос, — громко сказал он.

Симион поглядел на него с таким недоумением и оби­дой, как будто Феликс над ним издевался. Сконфуженный юноша решил, что его мнение ошибочно и что он допустил

промах.

—За кого ты меня принимаешь, дружок? Э-э, хит­рец ты этакий... Я был Иисусом, мы все были Иисусом после того, как дух снова рассеялся по земле. Но его гнали, и он убежал из мира и вернется только на страш­ный суд. Теперь все голо, мертво. Я, моя одежда, трава — ничто не заключает в себе духа святого.

Как ни странно, необычная манера Симиона спорить нравилась Феликсу. Разумеется, Симион нес околесицу, но его слова казались не лишенными логики. В Иисусе совершилось откровение господне, люди распяли эту ипостась бога, жертва спасителя распространила ее в мире, приобщив всякое дыхание к божеству, но челове­чество не знало о божественности созданий и полностью изгнало Дух из вселенной.

—Значит, вы думаете, что искупление было тщет­ным? Это интересно!

—А? — не понимая, воскликнул пораженный Сими­он. — Убили мою одежду, крадут все мои слова!

«Несомненно, он безумен», — сказал себе Феликс.

XIII

Стэникэ позволил Олимпии увести его домой, хотя не скрывал своей досады. Он был неспособен на грубость и даже не умел сопротивляться чужой воле. По этой причине он считал себя добросердечным и действительно становился таким на то время, пока им владело чувство. К сожалению, его непостоянное сердце было охвачено пылким стремлением к переменам и богатству. Он то вдруг окружал Олимпию беспредельным вниманием, посвящал себя вечной любви к ней, то, соскучившись, мечтал о другой, более ловкой женщине. Во всяком случае, его трогала судьба Олимпии после возможного развода, И он обещал сам себе расстаться с ней неслыханно благо­родным образом, так что его «первая большая любовь» ни в чем не пострадает и они останутся друзьями. Разу­меется, Стэникэ не предавался этим рассуждениям в при­сутствии жены, а его тонкие намеки не доходили до ли­шенной чуткости Олимпии. Поэтому Стэникэ считал себя непонятым и мучеником.

—Моя любимая, — начал он по дороге, обнимая Олимпию за талию, — знаю, я рассеян, я небрежен с то­бой. Скажи мне прямо в лицо, осуди меня, любовь моя.

—Дорогой, — заметила довольно кислым тоном Олим­пия,— я замужняя женщина, у нас есть дом; хороший он или плохой, но я считаю, что надо сидеть у себя дома. А ты вечно тащишь меня на целый день к маме. Чего тебе в конце концов нужно?

Стэникэ сразу стал серьезен и дипломатичен.

—Любовь моя, вот как получается, когда ты не удо­стаиваешь меня беседой. Я защищаю твои интересы, беспо­коюсь о них. Я нахожусь там, чтобы наблюдать и при­нимать меры.

—Какие можно принимать меры? Папа дал тебе дом и деньги, это все, больше мы ничего не получим. Мама еще упрямее, чем он. Она думает о Тити и об Аурике, ты не вытянешь у нее ни гроша.

—Да, да... Люди не вечны, знаешь ли... Не хочу тебя огорчать, это предположение отдаленное, но когда-нибудь умрет и она. Я намерен посоветовать ей, как устроить все наиболее выгодно, как упрочить состояние, из которого, может быть, и тебе в один прекрасный день кое-что до­станется.

—Оставь, пожалуйста, мама лучше, чем ты полагаешь, разбирается в том, как устроить все наиболее вы­годно. Да кроме того, ты адвокат, тебе известно, что раз я получила приданое, то впредь уже не имею никаких прав на наследство.

—Ты не поняла меня. Существует дядя Костаке, че­ловек состоятельный и пока что не имеющий ни одного прямого наследника, кроме вас. Тут и у тебя есть права — разумеется, косвенные.

Олимпия как будто заинтересовалась, но видела все в мрачном свете:

—Все дело в этой взбалмошной Отилии. Не думаю, чтобы дядя пустил ее по миру.

А я чем занимаюсь? — с оскорбленным видом ска­зал Стэникэ. — Я за этим слежу, тку паутину.

—Лучше бы ты занимался своими делами. Мне на­доело вечно околачиваться у чужих.

Стэникэ и Олимпия дошли до своего дома. Войдя в комнату, Олимпия бросила на стул горжетку из лисы и с утомленным видом стала раздеваться. В спальне, на­спех обставленной разнокалиберной мебелью, было не прибрано, как обычно у людей, не ведущих хозяйства. Олимпия сняла платье и, оставшись в нижней юбке, обер­нула косу вокруг головы. Ее мощная грудь и спина были обнажены. Стэникэ, расчувствовавшись, подкрался к ней и крепко поцеловал в плечо.

—Ах, не тронь меня, я ужасно устала, — оборонялась Олимпия.

Огорченный Стэникэ нашел другой выход своим чув­ствам:

—Олимпия, сокровище мое, возможно, что ты уже не любишь меня. (Олимпия сбросила ботинки, расстегнув головной шпилькой пуговицы на них.) Это вполне объяс­нимо. Что я такое? Ничтожество, неудачник! Что я дал тебе? Ничего. Твоя молодость, твоя красота заслуживали большего. Но я жертвую собой. Я отступаю перед твоим будущим, считай, что меня никогда не было. (Олимпия вытянулась на спине и зевнула.) Скажи мне одно слово — и ты свободна. Я останусь твоим вечным благодарным рабом, ибо, что бы там ни было, ты была моей первой великой любовью и останешься единствен­ной. (Олимпия скрестила ноги на одеяле и глядела в пространство поверх спинки кровати.) Возможно, ты не хочешь развода из-за людских толков, возможно, не так уж презираешь меня, еще способна терпеть мое присут­ствие. Но все равно ты можешь быть счастлива. Возмож­но, ты любишь кого-нибудь, скажи мне, как брату...

—Что? — строго спросила Олимпия, взглянув на него в упор.

Стэникэ слегка смутился.

—Я говорю, возможно, ты кого-нибудь любишь, стре­мишься к кому-то другому, бывают такие случаи. Я человек интеллигентный, мы с тобой люди современные. Каждый из нас будет искать счастья, которое его устраи­вает, но не разрушит того, которое есть сейчас. Я человек занятой, неподходящий для тебя. Я возвращаю тебе сво­боду. Мы будем встречаться, жить вместе, бывать на людях, никто ничего не узнает о том, что у нас происхо­дит. Это разумно, это культурно.