Рахимов запрыгнул в бэтээр, запустил двигатели и медленно повел потрепанную, но живучую машину по дороге к следующему повороту. Там река уходила в сторону, обнажая широкую отмель вдоль берега. Место для разворота было как раз подходящее.
— Хорошо едет, — одобрил лейтенант, глядя на бэтээр, и пошел к поврежденной бээмпэшке.
— Нормально, — согласился Леха, наблюдая за тем, как Рахимов прижимался к обочине, готовясь выполнить разворот. — Нормально едет. Доберемся без про… — Он не успел договорить.
Оглушительным громовым раскатом в брюхо бэтээра ударила земля, неистово изгоняя из себя чужеродную фугасную силу. Ослепительная рваная вспышка с воем метнулась в стороны, захлестывая бэтээр громадным черно-бурым земляным фонтаном. Резкий удар плотного горячего воздуха сбил Леху с ног. Опрокинутый навзничь и еще не вполне осознавший происшедшего, он пытался подняться, видя, как по дороге бегут солдаты.
«Да что это за… — Леха поднялся на четвереньки, но сразу сел. — Рахимов?!» — Он исступленно смотрел на разодранное в клочья, дымящее брюхо перевернутого бэтээра, принявшего внутрь себя неимоверную чертову ярость. — Шурик?! — Объятый ужасом, он инстинктивно озирался по сторонам, выискивая между солдатских касок шлемофон Рахимова, а затем упал ничком и скупо, по-мужицки, зарыдал в голос, стиснув в ладонях комки чужой и такой недоброй к ним земли. Он хрипло голосил, уткнувшись лицом в дорожную грязь, превратившись душой и разумом в одно непостижимо великое проклятие.
Бэтээр лежал на боку с оторванными колесами и распушенной в некоторых местах по швам броней. Рядом стояли два бойца. Они принимали и складывали на плащ-палатку то, что подавал им изнутри санинструктор. Ни огня, ни дыма уже не было. Лишь забивающая все запахи, вытесняющая воздух тротиловая вонь распространялась от оплавленного грунта глубокой воронки.
Лейтенант обхватил Леху за плечи, помогая подняться с земли. Он стоял рядом. Молчал. Что он мог сказать этому бедолаге прапорщику, своему ровеснику? Какие такие слова? Он был не меньше ошеломлен и уже в который раз, как и Леха, силился втиснуть в свое сознание, теперь уже принятое как неизбежный факт, иезуитски проявляющее себя на каждом шагу это жестокое понятие — «война».
Сминая и коверкая жизненное пространство, она рухнула на них гнетом кровавого кошмара, деформируя и порабощая их миропорядок. Теперь они ее трудники с рабским местом за порогом чистилища, воздушные пузырьки, осевшие на жгучую, липкую от крови почву. Ухнет в очередной раз земля да и вышибет воздух из их истерзанных потных человеческих оболочек. Может, совсем скоро? Нет! С ними этого никак не может, не должно случиться! Но ведь все это уже происходит! Здесь же и взаправду! И они сами здесь, и солдаты, складывающие нервно трясущимися руками на плащ-палатку обгоревшие клочья человеческой плоти. Уже здесь, вокруг них, в них самих… Но как и какими словами объяснить самим себе то, что они видят? Как связать многократно повторяемые на собраниях правильные призывы и свои собственные просьбы о добровольном направлении для оказания интернациональной помощи с тем, что в эту минуту происходит со всеми ними, кто совершенно искренне верит в жизненную необходимость оказания этой помощи. Но почему эта помощь оплачивается людскими жизнями?! Почему в них стреляют те, кому они несут эту самую помощь? За что гибнут пацаны? Кто объяснит? После растолкуют? Но как сейчас, во всей этой неразберихе, уберечь своих солдат? Если ни фронта, ни тыла, ни боевого порядка! Как?! — Руки лейтенанта непроизвольно сцепились в замок, скрещенные на груди. На секунду он с силой зажмурил веки, сдавливая глаза, будто пытался изгнать из них окружающую картину, потом резко открыл их и крикнул солдатам, уже подцепившим на тросы бээмпэшку:
— Тащи ее туда! — указал рукой место в колонне. — Давай резвее! Шевелитесь!
Подорванная бээмпэшка рывками дергалась на тросах, перепахивая грунтовку заклинившими катками, гудела и упиралась, елозя по дорожной грязи уцелевшей гусеницей. Ей еще предстояло возить свой экипаж по пыльным афганским дорогам. Сколько? По крайней мере сегодня ей повезло куда больше, чем тому старому гвардейскому бэтээру, от которого уже шел санинструктор, держа в руках перетянутый бинтом крест-накрест сверток плащ-палатки.
Подойдя к ним и будто оправдываясь, он тихо сказал:
— Больше ничего нет. Всего расплескало. Одни куски. Как его фамилия?
— Рахимов, — ответил Леха.
— Я пластырь на бок наклею и фамилию подпишу. — Санинструктор повернулся и понес сверток к БМП.
Лейтенант тронул Леху за плечо:
— Надо ехать. Залезай в мою машину.
Колонна двинулась в обратном направлении. По дороге остановились. Летучка стояла на том же месте, где еще недавно Леха с Рахимовым умывались, с наслаждением зачерпывая в ладони мутную речную воду. О чем они тогда говорили, он сейчас не помнил. Крючков быстро завел и выгнал на дорогу свой «ЗИЛ». Леха попросился пересесть в кабину летучки.
— Решай сам, — ответил лейтенант. — Здесь безопасней.
— Мне на свет охота посмотреть, — сказал Леха, вылезая из бээмпэшки.
Он сидел рядом с Крючковым и смотрел вперед, глотая встречный ветер, свободно гулявший по кабине без лобового стекла. Скоро показалось злополучное место — развилка.
Танк младшего сержанта Федюшина, шедший впереди колонны, свернул к домику у развилки и, развернувшись на месте, замер рядом с другим танком. На глине у домика ясно виднелись следы недавно стоявшей здесь грузовой машины, как оправдательное свидетельство для Казьмина. Колонна двинулась дальше, свернув на другую дорогу.
Прошло совсем немного времени, когда они доехали до большого войскового соединения. По обочине дороги тянулась военная техника. Вереницы машин медленно сворачивали с дороги и уходили в сторону, выстраиваясь рядами на просторных ровных участках, недавно еще бывших чьими-то полями. Там уже разрастались палаточные городки и дымили походные кухни. На другой стороне дороги стояла колонна афганских машин с национальными гербами на дверках. В крытых кузовах сидели афганские солдаты. Они приветственно махали руками, завидев поврежденную бээмпэшку и изрешеченную пулями летучку.
Крючков, высунув кулак в окно машины, злобно кричал им в ответ:
— Во! Братья! Да пошли вы на…
Леха пытался отыскать взглядом среди этого колоссального скопления техники машины со знаками своего полка. Но не находил их. Они остановились. Лейтенант спрыгнул с БМП и подошел к группе офицеров, стоявших у дороги. С ними были и офицеры афганской армии. О чем-то поговорив, лейтенант подошел к летучке.
— Наши полки ушли дальше, а медсанбат вон там. — Он указал на стоящие вдалеке палатки. — Сейчас убитого, раненого и тебя с Рахимовым туда передадим, а сами дальше двинем. В твой полк я сообщу, что ты в санбате.
— Нет, — скрипнув зубами, сказал Леха. — Я сам Рахимова в полк доставлю. Одного пластыря с фамилией мало, а там документы, какие положено, соберут. И отчитаться мне надо.
— Да какой тебе сейчас отчет?! Тебе в санбат надо, потом отчитаешься. Хотя ладно, может, ты и прав. В суматохе и без документов запросто попутать могут.
В будку летучки занесли убитого, а на сиденье уложили раненого водителя БМП. Лейтенант втиснулся рядом. Они поехали к медсанбату, а Леха пошел к головной бээмпэшке. Он передал свой автомат бойцам, а сам присел на камень у обочины.
Двигалась техника, торопились люди, охваченные суетой строгих планов, но ему сейчас не было до этого никакого дела. В нескольких шагах, за броней бронемашины, лежал, лежало… Там был Рахимов — его кровная, невосполнимая потеря, его совесть в образе обугленных кусков.
Он смотрел себе под ноги, задумчиво прочерчивая каблуком сапога кривую борозду.
— Шашкин! Шашкин! Старшина! — кто-то кричал издали.
Леха поднял глаза. По дороге к нему бежал Иванов.
— Шашкин! Леха! — Иванов склонился к нему. — Дорогой ты мой, где ж вы?.. Ранен, что ли? А мы вас обыскались… — Он не успел договорить и смолк, видя, как судорожно затрясся Лехин подбородок, а губы немо хватали сырой промозглый воздух. Леха хрипел и таращил глаза, словно силясь выдавить из себя какое-то лишь одно, но очень веское всеобъемлющее слово, способное разом выразить все события и чувства, душившие, выжигающие изнутри его изможденное, исстрадавшееся естество.
