И что же! Даже выполняя подобное поручение, этот удивительный человек был так преисполнен благородства и чувства собственного достоинства, что особа, производившая расчет, чувствовала себя как-то неловко, выдавая такому безукоризненному джентльмену мизерную сумму, заработанную за неделю двумя трудолюбивыми женщинами.
В такие вечера актер уж, конечно, не приходил домой обедать. Его дамы знали это заранее. Он всегда встречал на бульваре старого товарища, такого же неудачника, как и он сам, — мало ли их среди принадлежащих к этой проклятой профессии! — и вел в ресторан или в кафе… Затем добросовестно — дамы были ему и за это признательны — приносил домой оставшиеся деньги, а иногда еще и букет жене или маленький подарок дочери — какой-нибудь пустяк, безделушку. Ничего не поделаешь! Таковы актерские привычки — ведь в мелодрамах с такой легкостью бросаешь за окно пригоршню луидоров: «Эй ты, плут! Лови кошелек и скажи своей госпоже, что я ее жду».
Потому-то, несмотря на все усердие матери и дочери и на довольно доходное ремесло, семья часто испытывала денежные затруднения, особенно во время мертвого сезона.
К счастью, под рукой был добрый Рислер, всегда готовый помочь своим друзьям.
Гийом Рислер, третий квартирант на площадке, жил со своим братом Францем, который был лет на пятнадцать моложе его. Эти светловолосые швейцарцы, рослые и румяные, вносили в затхлую атмосферу мрачного дома, населенного рабочим людом, аромат деревни и здоровья. Старший служил рисовальщиком на фабрике Фромона; младший учился на средства брата сначала в ремесленном училище, позднее в Училище гражданских инженеров.
Приехав в Париж, Гийом столкнулся с затруднениями по устройству своего маленького хозяйства, и ему приходилось иногда прибегать к помощи своих соседок — г-жи Шеб и г-жи Делобель. Этот наивный, застенчивый, неповоротливый малый, стеснявшийся своего акцента и внешности иностранца, охотно пользовался советами и наставлениями обеих женщин. Соседство и взаимные услуги привели к тому, что через некоторое время братья Рислер стали членами обоих семейств.
По праздникам молодых людей всегда приглашали то к тем, то к другим; ласка и семейный уют, который они находили у этих бедных и скромных людей, доставляли много радости двум чужестранцам. Искусный рисовальщик, Рислер получал хорошее жалованье, и это позволяло ему оказывать помощь Делобелям, когда наступал срок уплаты за квартиру, а также являться к Шебам в роли богатого дядюшки, так нагруженного сюрпризами и подарками, что маленькая Сидони, едва завидев его, бросалась к его карманам и тут же взбиралась к нему на колени.
По воскресеньям он водил всех в театр, а в будни почти каждый вечер ходил с Шебом и Делобелем в пивную на улице Блондель, где угощал их пивом и солеными крендельками. Пиво и соленые крендельки были его слабостью.
Для него не было большего удовольствия, как сидеть за кружкой пива в обществе двух своих друзей, слушать их беседу и только громким смехом и покачиванием головы принимать участие в их разговоре, сводившемся большею частью к бесконечным жалобам на современное общество.
Детская робость и неправильные обороты речи, от которых вечно занятый Рислер так и не мог избавиться, сильно мешали ему выражать свои мысли. К тому же он очень терялся в обществе своих друзей. Они подавляли его тем превосходством, какое имеют праздные люди перед тружеником, а Шеб, менее великодушный, чем Делобель, без стеснения давал ему это почувствовать. Он смотрел на Рислера свысока. По его мнению, человек, работающий, как Рислер, по десять часов в сутки, неспособен по окончании трудового дня высказать ни одной здравой мысли. И надо было видеть его возмущение, если случалось, что рисовальщик, вернувшись совершенно измученным с фабрики, собирался провести ночь за спешной работой!
— Ну нет, меня бы не заставили заниматься таким ремеслом, — говорил он, важно задирая голову, и тут же прибавлял, уставившись на Рислера тем укоризненным взглядом, каким иной раз смотрит врач на больного, как бы желая ему сказать: «Дождетесь, что вас хватит удар…»
Делобель был не так жесток, но смотрел на Рислера еще надменнее:
Ведь кедр у ног своих не может видеть розы.[6]
Так и Делобель не замечал Рислера.
А если великий человек и удостаивал иногда заметить присутствие рисовальщика, то, слушая его, он как-то особенно к нему наклонялся, улыбаясь его словам, словно лепету ребенка. А не то, желая пустить пыль в глаза, начинал рассказывать всякие истории об актрисах, учил, как нужно держать себя, к каким поставщикам следует обращаться; он положительно не понимал, как это человек, зарабатывающий столько денег, позволяет себе одеваться, точно какой-нибудь классный надзиратель. Добряк Рислер, убежденный в своем ничтожестве, старался заслужить прощение предупредительностью и тысячью мелких услуг, считая себя обязанным быть возможно деликатнее, — как же иначе, раз он, Рислер, был постоянным их благодетелем?
Связующим звеном между этими тремя семьями, жившими на одной площадке, служила крошка Сидони, постоянно перебегавшая из одной квартиры в другую.
По нескольку раз в день пробиралась она в мастерскую Делобелей и с любопытством рассматривала красивых мушек и птичек. Если случалось, что в дороге какая — нибудь мушка теряла крылышко или колибри — свое пуховое ожерелье, девочка больше из кокетства, чем из желания поиграть, мастерила себе из этих остатков яркие украшения, которые так шли к ее вьющимся каштановым волосам! Дезире с матерью смеялись, глядя, как она, кривляясь и жеманничая, тянется на цыпочках к старому, потускневшему зеркалу. Когда девочке надоедало любоваться собой, она, напрягая всю силу своих маленьких ручек, открывала тяжелую дверь и важной поступью, стараясь не шевелить головой, чтобы не испортить прически, выходила и стучалась к Рислерам.
Днем дома бывал только школьник Франц. Склонившись над учебниками, он старательно готовил уроки. Но стоило появиться Сидони — прощай, занятия! Приходилось все бросать и принимать эту прекрасную даму с колибри в волосах, изображавшую принцессу, которая якобы явилась к директору училища просить себе в мужья Франца Рислера.
Странно было видеть, как этот большой, не по годам рослый мальчик, играя с восьмилетней девчуркой, исполнял ее капризы, уступал ей во всем и окружал ее таким обожанием, что впоследствии, когда он по-настоящему полюбил ее, трудно было сказать, когда именно это началось.
Но как ее ни баловали в обеих семьях, Сидони все — таки улучала минутку, чтобы сбегать наверх, к окну на площадке, где она находила самое большое свое развлечение: прямо перед нею открывался широкий горизонт, а там, где-то внизу, словно видение будущего, в которое она заглядывала с любопытством и без страха, — ведь дети не испытывают головокружения — она различала высокую фабричную стену, верхушки платанов в саду, застекленные мастерские между покатыми шиферными крышами — все то, что было для нее обетованной землей, страной ее грез.
Фабрика Фромона была для Сидони верхом великолепия. Место, которое она занимала в этом-уголке Маре, окутанном в определенные часы дня дымом ее труб и наполненном шумом ее мастерских, энтузиазм Рислера, его рассказы о необыкновенном богатстве, доброте и достоинствах своего хозяина — все это возбуждало любопытство ребенка, а жилые постройки, изящные ставни из резного дерева, и круглое крыльцо, перед которым стояла садовая мебель, большая вольера из медной проволоки, вся пронизанная золотыми лучами солнца, голубая запряженная карета во дворе были предметом постоянного восхищения девочки.
Она знала весь фабричный обиход: час, когда звонили в колокол и уходили рабочие; субботнюю выдачу заработной платы, когда лампочка кассира горела до позднего вечера; долгие воскресные дни с закрытыми мастерскими, потухшими печами и глубокой тишиной, позволявшей ей слышать голосок мадемуазель Клер, которая играла и бегала по саду со своим кузеном Жоржем. Интересующие ее подробности она узнавала от Рислера.
