Этой улыбкой она отвечала и на несколько игривые шутки дедушки Гардинуа, сидевшего по правую руку от нее.
— Ах, уж эта Сидони!.. — смеялся старик. — Подумать только: каких-нибудь два месяца назад она говорила, что уйдет в монастырь… Знаем мы эти девичьи монастыри!.. Это как говорят у нас: «Монастырь святого Иосифа — четыре башмака под кроватью…»
Все за столом громко смеялись деревенским шуткам старого беррийского крестьянина, чье огромное состояние заменяло ему и сердце, и образование, и доброту, но только не ум, ибо ума у старого плута было больше, чем у всех этих буржуа, вместе взятых. Среди немногих людей, внушавших ему некоторую симпатию, маленькая Шеб, которую он знал совсем еще девочкой, особенно нравилась ему. Сидони — она разбогатела недавно, а потому не могла не относиться с уважением к богатству-отвечала своему соседу справа с заметным оттенком почтения и кокетства.
Зато со своим соседом слева — Жоржем Фромоном, компаньоном мужа, — она была очень сдержанна. Их разговор ограничивался принятыми за столом любезностями, и они даже как будто подчеркивали свое безразличие друг к другу.
Скоро за столом началось легкое движение, предвещавшее, что сейчас гости начнут вставать: слышалось шуршание шелка, стук отодвигаемых стульев, обрывки разговоров, смех… И в этой полутишине г-жа Шеб, став сразу общительной, громко обратилась к кузену-провинциалу, восхищавшемуся сдержанно-спокойными манерами новобрачной, стоявшей в эту минуту под руку с* Гардинуа:
— Видите ли, кузен, эта девочка… Никто никогда не мог узнать, о чем она думает…
Все встали и перешли в большой зал.
Гости, приглашенные на бал, прибывали целыми толпами и смешивались с приглашенными к обеду; в оркестре настраивали инструменты; танцоры с моноклями в глазу важно прохаживались перед жаждавшими потанцевать девицами в белых туалетах. Тем временем новобрачный, чувствуя себя неловко в большом обществе, уединился со своим другом Планюсом — Сигизмундом Планюсом, состоявшим уже тридцать лет кассиром фирмы Фромон, — в маленькую галерею, украшенную цветами и оклеенную обоями с изображением зарослей вьющихся растений, создававших как бы фон из зелени для раззолоченных зал Вефура. Здесь друзья по крайней мере были одни и могли поговорить.
— Сигизмунд, старина!.. Я счастлив…
Сигизмунд тоже был счастлив, но Рислер не давал ему высказать это. Теперь, когда он уже не боялся расплакаться при всех, вся его радость вылилась наружу.
— Ты только подумай, друг… Разве не удивительно, что такая очаровательная девушка захотела выйти за меня) Ведь я же некрасив. Я знал это и без той нахалки, которая сказала мне это сегодня утром… И мне ведь уже сорок два года… А она такая прелесть!.. Она отлично могла бы выбрать и помоложе и побогаче меня. Не говоря уж о бедном Франце, который так любил ее! Так нет же, она выбрала старого Рислера..-. И как странно все это произошло… Давно уж я заметил, что она грустит, что она как-то переменилась. Я сразу догадался, что тут замешана любовь. Мы с матерью перебрали всех знакомых, ломали себе голову, кто бы это мог быть… И вот однажды утром госпожа Шеб входит ко мне в комнату и со слезами говорит: «Она любит вас, мой друг!» Так это был я!.. Я!.. Ну, кто бы мог предположить что-нибудь подобное? И подумать только, что в один и тот же год на мою долю выпали две такие удачи: компаньон фирмы. Фромон и муж Сидони!..
В эту минуту под тягучие, мерные звуки вальса в маленькую гостиную впорхнула, кружась, какая-то пара. Это были новобрачная и компаньон Рислера, Жорж Фромон. Молодые, изящные, они разговаривали вполголоса, замыкая свои слова в узкие круги вальса.
— Вы лжете, — говорила Сидони, бледная, но с неизменной улыбкой.
Он, еще бледней, чем она, отвечал:
— Нет, я не лгу. На этом браке настоял мой дядя. Он был при смерти… вы уехали… Я не посмел отказать ему.
Рислер издали любовался ими.
Как она хороша! Как прекрасно они танцуют!
Заметив его, танцующие разошлись, н Сидони поспешила подойти к мужу.
— Это вы?.. Что вы здесь делаете?.. Вас ищут всюду. Почему вы не там?
Говоря это, она очаровательным движением нетерпеливой женщины поправляла узел его галстука. Рислер таял от восторга и украдкой улыбался Сигизмунду: он был счастлив от прикосновения этой маленькой, затянутой в перчатку ручки и потому не заметил, как дрожали ее тонкие пальчики.
— Возьмите меня под руку, — сказала Сидони, и они вошли в зал.
Белое платье с длинным шлейфом подчеркивало неуклюжесть плохо сидевшего, сшитого не по фигуре черного фрака. Но фрака не поправишь, как узел галстука, — с этим ничего уже нельзя было поделать. Они кланялись на ходу заискивающе улыбавшимся им людям, и Сидони на минуту испытала чувство гордости, удовлетворенного тщеславия. К сожалению, это длилось недолго. В одном из уголков гостиной сидела молодая красивая женщина; ее никто не приглашал, и она смотрела на танцы спокойным взглядом, светившимся радостью первого материнства. Заметив ее, Рислер направился прямо к ней и заставил Сидони сесть рядом. Излишне говорить, что это была «мадам Шорш». С какой другой женщиной стал бы он говорить так почтительно и нежно? В чью другую руку вложил бы он руку своей Сидони, сказав: «Вы будете любить ее, да? Вы такая добрая!.. Она так нуждается в ваших советах, в вашем знании света!..»
— Но ведь мы с Сидони старые подруги. Конечно, мы по-прежнему будем любить друг друга…
И ее спокойный, открытый взгляд искал — но тщетно — взгляда старой подруги.
Рислер, не знавший женщин и привыкший обращаться с Сидони, как с ребенком, продолжал тем же тоном:
— Бери с нее пример, малютка… На свете нет другой такой женщины, как мадам Шорш… Она вся в отца… Настоящая Фромон!..
Сидони, опустив глаза, молча кивала головой, и только едва уловимая дрожь пробегала от носка ее атласного башмачка до последнего стебелька флердоранжа. Но Рислер ничего не видел. Волнение, бал, музыка, цветы, свет… Он опьянел, потерял голову. Он думал, что и все остальные упиваются окружающей его атмосферой безграничного счастья. Он не замечал ни мелкой зависти, ни мелкой ненависти, реявших над головами всех этих разодетых людей.
Не видел он Делобеля, который, заложив одну руку за жилет, а другую, со шляпой, держа у бедра, стоял, прислонившись к камину, изнемогая от бесконечного позирования: время шло, а никто и не думал воспользоваться его дарованием. Не видел он и мрачного Шеба, который томился, переходя из комнаты в комнату, больше чем когда-либо обозленный на Фромонов… Ох, уж эти Фромоны! Какое место занимали они на свадьбе!.. Они были здесь все с женами, детьми, друзьями и друзьями друзей… Как будто это свадьба кого-нибудь из членов их семьи!.. Кто интересовался Рислерами или Шебами?.. Его, отца, даже не представили!.. Но больше всего бесило маленького человечка поведение г-жи Шеб, которая, сверкая своим атласным переливчатым платьем, расточала направо и налево материнские гордые улыбки.
Впрочем, как это бывает почти на всех свадьбах, здесь оказалось два различных потока; они соприкасались, но не сливались. Один из них скоро уступил место другому. «Эти Фромоны», так раздражавшие Шеба и составлявшие аристократию бала, а также председатель торговой палаты, старшина стряпчих, известный шоколадный фабрикант (депутат Законодательного корпуса) и миллионер Гардинуа — все они удалились вскоре после полуночи. Вслед за ними уехали в своей карете и Жорж Фромон с женой. Остались только гости Рислеров и Шебов, и праздник сразу изменил характер, стал более шумным.
Знаменитый Делобель, устав ждать приглашения, решил попросить себя сам и, пока все толпились у буфета перед чашками шоколада и стаканами пунша, начал громовым голосом монолог Рюи Блаза: «Приятного аппетита, господа!».[2] Дамы в скромных дешевых туалетах расположились на скамьях, довольные, что пришел наконец их черед показать себя, а молодые лавочники, горя желанием щегольнуть, отважились развлечься кадрилью. Новобрачной давно уже хотелось уехать. Наконец она исчезла с Рислером и г-жой Шеб. Зато г-на Шеба, который вновь обрел всю свою важность, невозможно было увести. Ведь надо же было кому-нибудь принимать гостей, черт возьми! И смею вас уверить, он добросовестно взялся за дело. Красный, возбужденный, он суетился, он был неугомонен; в его поведении чувствовалось что-то бунтарское. Снизу было слышно, как он разговаривал о политике с метрдотелем Вефура и все такие смелые речи!..
