Не вдаваясь в детали, на которые в данный момент просто нет времени, позволю свое кратко обрисовать преимущества предложенного мной подхода. Многие обращают внимание на то, что, в отличие от могил мучеников, к гробнице Иисуса не устремляется поток паломников. Часто говорят и о необходимости обосновать значимость, которую ранние христиане придавали первому дню недели, указывая его Днем Господним. Немногие, однако, вспоминают о том, что погребение Иисуса было, по сути, только первым из двух этапов иудейского захоронения. Если бы его тело по–прежнему оставалось в могиле, кому–то рано или поздно пришлось бы собрать кости для того, чтобы поместить их в склеп. В результате чего обман, если воскресение было обманом, немедленно бы раскрылся. Эти и подобные соображения возвращают нас к первому пасхальному дню и к вопросу, волновавшему нас все это время; «Что же все–таки произошло на самом деле?»

Среди тех, кто отрицает телесное воскресение Иисуса, особенно широкое распространение получила следующая теория: об утверждениям Герда Людемана, Майкла Гулдера и других, видения Петра и Павла были обычными галлюцинациями. Петр, пo их словам, был охвачен горем и, возможно, чувством вины, а потому испытывал переживания, свойственные людям в таком состоянии, Ему казалось, будто Иисус, находясь рядом, беседует с ним и утешает его. Павел также был терзаем ощущением собственной вины, следствием которого и стали его фантастические видения. Затем они оба с восторгом поделились своими переживаниями с другими учениками, и у последних в результате начались похожие фантазии.

Эта теория не нова, но в последнее время она переживает второе рождение. Она представляет собой некую исправленную версию ведущей теории Бультмана, согласно которой тело Иисуса осталось в могиле, однако ученики при этом сумели по–новому испытать Божью любовь и благодать. Близка она и взглядам Шиллебеека. По его мнению, в умах пришедших к гробнице учеников наступило такое просветление, что наличие или отсутствие в ней тела уже не имело для них значения. У меня нет времени для подробного анализа этих теорий, однако, как историк, могу сказать, что они кажутся мне гораздо менее достоверными, чем рассказы евангелистов со всеми их противоречиями. Прежде всего, если бы Петр или Павел действительно пережили нечто подобное, логично было бы говорить не о воскресении» Иисуса, а о явлении его «ангела» или «духа». Услышав о чем–то подобном и даже убедив себя в возможности испытать похожие переживания, иудеи первого века никогда не поверили бы, что век грядущий наступил до окончания века нынешнего и что пришло время язычникам услышать благую весть, что приблизилось Царство Божье и что Иисус, в конце концов, оказался истинным Мессией. Я глубоко убежден: мы, как историки, можем продвинуться вперед в своих исследованиях только тогда, когда осознаем, что находимся на стыке лингвистика, философии, истории и богословия. Нам следует серьезно отнестись к свидетельству ранней Церкви о телесном воскресении Иисуса из Назарета к новой жизни, через три дня после его казни.

И, разумеется, именно это лучше всего объясняет появление самой Церкви. Все прочие идеи оставляют больше вопросов. В частности, становится понятно, почему с самых ранних дней христиане твердо верили в наступление новой эры и считали смерть Иисуса не трагической случайностью, разрушившей прекрасную мечту, а актом спасения, дарованного людям Богом Израиля, Господом Вселенной. Мы понимаем, почему они, к своему собственному изумлению, пришли к выводу, что Иисус Назарянин совершил подвиг, который согласно Писанию был под силу лишь Богу Израиля. В этом смысле воскресение легло в основу исчерпывающего христологического учения, разработанного ими в течение следующих двадцати лет. Однако главное с самого начала заключалось в том, что воскресение Иисуса наиболее убедительно свидетельствовало о его мессианстве. Взвалив на плечи римский крест и выйдя с ним за городские стены, он исполнил все предначертанное Израилю. Он перехода самые страшные дни израильского изгнания, и его возвращение через три дня стало достойным венцом всего библейского повествования. Своим последователям и очевидцам этих событий Иисус поручил возвестить о его победе во всех концах земли, Если мы хотим, чтобы наш исторический анализ личности Иисуса вышел за рамки простого экскурса в историю древнего мира (хотя он и чрезвычайно увлекателен сам по себе), именно сейчас важно обнаружить его связь с настоящим. Пребывание Иисуса на земле дало толчок движению, которое бросает такой же вызов современному постмодернистскому миру, как когда–то оно бросило вызов иудейского обществу эпохи второго Храма и ранней римской империи. Однако для этого нам потребуется еще одна глава, а точнее даже две.

Итак, мы подошли к тому моменту, когда, после внимательного изучения исторической обстановки, читатель, вполне возможно, задается вопросом, много лет волновавшим автора этой книги; «Для чего все это? К чему корпеть над историческим образом Иисуса, жившего в первом веке нашей эры, нам, живущим в современном мире, который так разительно отличается от древности?»

Заключительным пунктом нашего исследования стало воскресение Иисуса. И именно с него я хотел бы начать две последние главы. Прежде всего я собираюсь сопоставить одну из самых известных историй, связанных с воскресением Иисуса, — рассказ Луки о двух учениках, направлявшихся в Эммаус, — с кратким анализом современной эпохи постмодернизма. Надеюсь, искры противоречий, вспыхивающие при столкновении столь несхожих реалий, лишь осветят наш путь. С этой целью я поместил свои рассуждения в контекст одного из наиболее трогательных и волнующих поэтических произведений Ветхого Завета, заключенного в рамки Пс. 41 и 42.

Позволю себе сначала обрисовать условия, окружающие нас в современном Западном мире. Мы живем на пересечении многих культур, которые каждый день, как гигантские волны, накатываются на нас со всех сторон. На социально–экономическом уровне два или три столетия назад мы перешли от аграрного общества к индустриальному. В результате резко изменились многие ценности и устремления, о которых раньше особо не говорилось. Многие из нас по–прежнему ощущают тягу к земле, к сельской жизни, а также разочарование от того, что это становится все менее возможным. Однако в настоящее время мы с огромной скоростью удаляемся от модернистского индустриального общества, переносясь в мир, где микропроцессоры играют более важную роль и приносят более высокие доходы, чем фабричные трубы. И политики, и промышленники оказываются затянутыми в борьбу двух бесконечно разных культур, в ходе которой принципы, регулирующие трудового деятельность и экономический рост, а также общественные ценности претерпевают коренные изменения.

Этот внезапный и пугающий переход неразрывно связан с начавшимся в последние годы необратимым движением от модернистского общества к обществу постмодернистскому. Это ярко просматривается в некоторых конкретных областях.

Во–первых, область познания и истины. Если в свое время модернизм утверждал возможность объективного познания мира, то постмодернизм напоминает нам об отсутствии такого понятия, как беспристрастное знание. Каждый из нас смотрит на вещи под определенным углом, что окрашивает восприятие мира. Каждый характеризует происходящее так, как ему удобно. Объективной истины не существует, равно как и объективных ценностей. Есть только предпочтения. Культурными символами этих революционных перемен стали плеер и мир виртуальной реальности, создающие атмосферу» для каждого отдельного индивидуума.

Во–вторых, вопросы, касающиеся человеческого самосознания. Модернизм предпочитал ставить на пьедестал отдельную личность, восхвалял всемогущее «я» — Декартово «cogito ergo sum» и распространенный девиз: «Я хозяин своей судьбы, кузнец своего счастья Постмодернизм же подверг деконструкции само понятие личности. Собственное «я» превратилось всего лишь в изменчивый символ, случайное временное сочетание противоборствующих сил и импульсов. И, когда реальность начинает рушиться на глазах у познающего, он сам тоже перестает существовать как цельная личность.