И Каспар Эчлих, из осторожности просидевший несколько дней за работой дома, тоже устроил себе праздник. Но он не смешался с толпой, запрудившей улицы, а направился в Нейзиц. Прежде чем выйти из города, он убедился в том, что среди парламентеров, оставивших своих лошадей на постоялом дворе «Олень», на Кузнечной улице, не было ни одного оренбахца. Ему не терпелось разыскать Большого Лингарта, с которым он не виделся со дня похорон Лаутнера, и услышать от него, что делается в Оренбахе.
Со стороны большой дороги, охраняемой усиленными караулами, деревню прикрывал вагенбург[94] из крестьянских телег. Евангелическое воинство расположилось частью в пустых сараях, частью под навесами, наспех сколоченными из досок. Каспара задержали постовые, и паренек лет шестнадцати, вооруженный ржавой алебардой, отвел его в дом священника, где остановились Большой Лингарт и Мецлер. Шварценбронский великан стоял на крыльце.
— Тьфу ты, пропасть! Никак Каспар! — загремел он басом и с такой силой потряс ему руку, что едва не вывихнул ее. Его черные круглые глаза так и сияли радостью.
— Ну и молодец ты, Каспар, что пришел! Садись скорей да рассказывай. — И он потянул Каспара к скамье возле дома. Для Лингарта скамья была слишком низка, и ему пришлось сидеть, далеко вытянув вперед длинные ноги.
Внизу перед ними, спускаясь к самой дороге, раскинулась деревня. Ее соломенные и деревянные крыши выглядывали из-за свежей зелени кустов бузины и плодовых деревьев. В прозрачном воздухе гудели пчелы, вылетавшие из ульев священника. Вдали, чуть левей, на фоне светлого неба высился стройный силуэт башни ротенбургской ратуши и вздымались стрельчатые каменные пирамиды двух башен собора св. Иакова. Еще левей, сверкая на солнце, чешуйчатой лентой вился Таубер. Вооруженные крестьяне тащили к реке из Госпитального подворья коров, свиней, овец; другие несли кур, гусей, уток, нанизанных на копья. Богатые запасы подворья пришлись как нельзя кстати крестьянскому воинству. Справа от деревни на отлогом холме уже дымились костры, вокруг которых хлопотали женщины и толпились в предвкушении обеда мужчины. Копья, алебарды, косы были сложены в пирамиды, а ратники отдыхали, лежа на траве, или играли в кости и карты. Привязанные к изгороди кони сосредоточенно жевали заданный им корм. Небольшой отряд упражнялся в фехтовании под руководством Георга Тейфеля из Шонаха.
— Уж будь покоен, эти ребята заставят поплясать юнкеров и, в первую голову, Цейзольфа фон Розенберга, — сказал Лингарт с улыбкой. — Юнкер сделал крестьянам еще одну зарубку на память, да такую глубокую, что она прошла до самой кости. Разве ты не слышал? Когда они выступили в Рейхардсроде, он напал на их деревню, сжег дотла дома и дворы и перебил весь скот.
Каспар с ужасом взглянул на Лингарта. Ясно было, что он ничего не знал об этом новом подвиге Бешеного Цейзольфа.
— Да, — продолжал Большой Лингарт, глядя на фехтующих, — эти парни сумеют отомстить за нашего бедного Ганса лучше меня, и если ты через несколько дней попадешь в Оренбах, можешь передать Кэте, что дело сделано. Да, Каспар, вымолвить трудно, до чего я привязался к этому парню… — И он задумчиво покачал головой.
Каспар молча кивнул и, помолчав немного, сказал:
— И мне он был все равно как брат… Но что там с Кэте? Собственно, из-за нее-то я и пришел. Не доверяю я тамошнему шультгейсу, а с тех пор как вы ушли в Рейхардсроде…
— Не беспокойся за нее, братец, — заверил его великан, сразу оживившись. — Андреас из Тауберцеля и твой свояк смотрят за ней в оба, а оренбахский поп Бокель, должно быть, уже рассказал шультгейсу, что с нами шутки плохи.
— О чем ты говоришь? — недоумевая спросил Каспар. Большой Лингарт усмехнулся в бороду.
— А ты не слышал? Забавная история. Знаешь Конца Гарта? Крепостного, выселенного из Оренбаха?
— Конечно, знаю, — отвечал Каспар и рассказал, как Гарт вместе с другими беглыми крестьянами помогли ему с Гансом Лаутнером во время драки с Розенбергом.
Большой Лингарт издал тихий свист.
— Когда человеку приходится скрываться в лесах, — продолжал он, — переходя что ни день с места на место (ведь лесничие нюхом чуют его по тому, как убывают олени, зайцы, косули), а по ночам искать приюта у крестьян, то он слышит куда больше нашего. Поговаривают даже, за достоверность не ручаюсь, что Гарт сошелся с Концем Виртом из Гальдена, атаманом разбойничьей вольницы, и орудует теперь у него за гонца — разносит его грамоты среди восставших. Ну вот заявился он однажды и в Рейхардсроде. Пронюхал, что живет там семья бедняков — оброчных: муж, жена и ребенок. Только, оказывается, мальчишка-то чужой — поповский приблудок. Об этом разведал Конц Гарт, да и раскопал, что его мать не кто иная, как стряпуха оренбахского попа, девица Аполлония.
При этом известии Каспар громко рассмеялся. Большой Лингарт тоже расхохотался, погладил свою бороду и продолжал:
— Нет, ты только послушай, какие штучки откалывает, дьявол. Когда мы стояли в Рейхардсроде, придет, бывало, туда поповская прислужница, а к вечеру приемная мать отправляется в Оренбах, а попозже и Аполлония — в Эндзее. Конц Гарт чует, тут дело нечисто, разнюхал и шепнул об этом Симону. Тот взял рабов божьих супругов в оборот: признавайтесь, мол, какие сведения передавали Аполлонии, а не то военный суд — и вас вздернут как миленьких. Тут они оба, стуча зубами, признались, что шпионили за нами, передавали все Аполлонии, а та — эндзейскому шультгейсу. Ну, как водится, стали клясться Христом-богом, что больше не будут. Симон уж готов был сменить гнев на милость, только мы порешили, что береженого бог бережет. Прогулялись мы в Оренбах, наложили на попишку отлучение да заколотили его берлогу. А ему посоветовали убираться подобру-поздорову. Теперь оренбахским приходом ведает Симонов брат Андреас; уж он позаботится, чтобы с семьей Симона ничего худого не случилось.
Каспар с облегчением вздохнул, высоко подбросил шапку и, поймав ее на лету, закричал: «Ура!» Большой Лингарт скорчил насмешливую гримасу, и его лицо, напоминавшее хищную птицу, приняло свирепое выражение.
— Эге, брат суконщик, вот такие-то дела! А теперь выпьем за здоровье Кэте. Кстати, я тебя еще не угощал.
И, опершись на рукоять своего широкого меча, который он все время держал между колен, Лингарт встал.
— А вот и нейзицкий пастор, — сказал он, кивнув головой на священника, переходившего через дорогу. — Должно быть, навещал болящих. Такими, как он, вероятно были апостолы. Уста его извергают пламя. Только его евангелие — свобода. А путь к ней — через деятельную любовь. А я, грешным делом, полагаю, что, не возьмись мы за мечи, ввек бы нам не видать свободы.
Священник шел не торопясь, и Каспар успел его разглядеть, прежде чем он приблизился к ним. То был стройный молодой человек лет тридцати, его загорелое тонкое лицо дышало смелостью. Голубые глаза смотрели на мир кротко и серьезно. Пепельные волосы выбивались из-под широкополой шляпы. Еще издалека он приветливо помахал им рукой, а подойдя ближе, сказал:
— Все в этом мире шиворот-навыворот: гости встречают хозяина у его же порога. Заходите в дом.
Голос у него был высокий и зычный. Когда Большой Лингарт назвал ему стригальщика, он возразил:
— Что мне в его имени? Разве он не такой же человек, как все? Прошу пожаловать.
Выстрел, раздавшийся где-то справа, заставил их задержаться у порога. Забил тревогу барабан, и Лингарт побежал туда во всю прыть гигантскими шагами. Отовсюду выбегали крестьяне, мигом разбирали оружие и спешили к сборным пунктам. На дороге показался отряд всадников в панцирях с трубачом впереди. Кирасиры остановились, трубач проехал еще несколько шагов вперед. Но не прошло и минуты, как он вздыбил коня, и все они, круто повернув назад и вонзив шпоры в конские бока, исчезли в облаке пыли.
— Гроза пронеслась, — промолвил Ганс Штёклейн, пропуская Каспара вперед. Они очутились в просторной горнице с выбеленными стенами и низким бревенчатым потолком. Кроме стола и нескольких стульев орехового дерева, там стояли две кровати: для Большого Лингарта и Мецлера. Леонгард Мецлер еще с утра ускакал в Бретгейм, чтобы хоть одним глазком взглянуть на свое хозяйство. Единственным украшением комнаты было простое распятие, висевшее на стене между кроватями. Дверь в противоположной стене вела в комнату священника. Опрятно одетая крестьянка, с уже тронутыми сединой волосами, внесла и поставила на стол глиняные кувшины с вином и молоком, деревянные кубки, хлеб и мед. «Кушайте на здоровье», — приветливо сказала она, и Каспар принялся за дело, не дожидаясь повторного приглашения. Священник налил себе молока. Вина он не пил. Он вовсе не был аскетом, но урезывал себя во всем, чтобы иметь возможность больше отдавать нуждающимся.
