— Рад, что ты наконец пришел к этому, — произнес Гейер и провел рукой по глазам, как бы желая отогнать образ жены, которую живо напомнил ему шурин. — Но серьезно ли твое решение стать гражданином нового мира? Готов ли ты отдать свое добро и, если понадобится, и жизнь за свободу для всех?

— Да, готов, будь ваша хваленая свобода хоть от самого дьявола.

— Это дворянская свобода от дьявола! — воскликнул Флориан Гейер. — А ты знаешь наш манифест?

— Гец и ваш комитет любезно прислали его нам в замок. Кстати, Гец, не знаю по каким владениям, тоже вассал епископа. Он, правда, разорвал вассальную связь, но когда уже стоял под стенами Фрауенберга.

— Тебе тоже придется это сделать или, вернее, твоему брату Гансу, как главе Грумбахов, когда вы вступите в союз.

— С Гансом ничего не выйдет, пока он сидит в замке, — сказал Грумбах, подернув плечами, — пока вступаю в союз один я.

— И ты серьезно намерен принять наши «Двенадцать статей» под присягой?

— Да, намерен, раз ты требуешь, и обязуюсь помогать союзу в нужде и опасности так же, как и он — мне.

— Само собой, наш союз основан на обоюдной поддержке, — сказал Гейер, — но я не могу принять от тебя присяги без свидетелей.

— Дело не к спеху, — небрежно бросил Вильгельм. — Я напишу вашему комитету из Римпара. Заезжать в Вюрцбург я пока не рискую. Там меня слишком хорошо знают. Ты помнишь дом рыбаков, не доходя до Буркхардских ворот? Там мы оставили коней. Переправа обеспечена. Мне бы только запастись охранной грамотой…

— Грамотой я могу тебя снабдить, как предводитель Черной рати, если ты поклянешься служить верой и правдой Франконскому братству и свято соблюдать все его приказы и предписания. Клянешься?

— Клянусь, — произнес Грумбах и скрепил клятву торжественным рукопожатием.

Флориан Гейер написал охранную грамоту и вручил ее своему молодому шурину со словами:

— Теперь ты связан клятвой. Советую тебе по возвращении домой укрепить как можно лучше Римпар и все наши замки. Комитет обратился ко всем союзным общинам с призывом поставить под ружье всех способных носить оружие мужчин до сорокалетнего возраста. Я пришлю тебе это воззвание, как члену нашего союза. Позаботься о его распространении в Грамшацком лесу и о том, чтобы оно было приведено в исполнение. Мы должны нанести нашим врагам решительный удар. Ну, прощай. Передай поклон моей дорогой жене. При первой же возможности я буду у нее в Римпаре. До сего времени, при всем моем великом желании, никак не мог вырваться.

Он расстался с шурином так же холодно, как и встретил его. Уже не говоря о своекорыстных причинах перехода Вильгельма на сторону крестьян, благородное сердце Флориана возмущалось тем, что тот покидал своих друзей в опасности. Молодой Грумбах проверил, свободно ли ходит кинжал в ножнах, закутался плотней в плащ и направился к двери. Его зять остановился на пороге с высоко поднятым поставцом, освещая ему дорогу. Грумбах быстро и бесшумно выскользнул за дверь.

Фрауенбергские господа сидели за утренней трапезой в довольно мрачном расположении духа. Картауны крестьян продолжали громить стены замка, а из Гейдельберга все еще не было никаких вестей и никакой надежды на снятие осады. Для лошадей и коров уже не было воды. Расчеты же на то, что уход евангелического воинства, о чем донес сторож с дозорной башни, вызван распрями среди крестьян, не оправдались. Адам фон Тюнген и Цейзольф фон Розенберг с несколькими рыцарями в тот же день предприняли вылазку, но уже в Гохберге были встречены столь метким огнем, что были вынуждены повернуть вспять. Через несколько часов вюрцбуржцы, во главе с храбрым начальником квартальной стражи и шлейнским трактирщиком Бальтазаром Вюрцбергером, заняли деревню.

Разговор за столом не клеился. Даже сам юнкер Филипп фон Финстерлор утратил свою словоохотливость. В это время слуга принес приору листок, обернутый вокруг стрелы, выпущенной из арбалета и упавшей на северном дворе замка. Озабоченные, мрачные лица сидевших за столом вдруг оживились.

«Манифест военачальников, избранных людей и собрания общин всей Франконской земли, скрепленный их и города Вюрцбурга печатями», — прочитал приор Фридрих, развернув листок.

— Бросьте в огонь! Какое нам дело до пасквилей этого грязного мужичья, — вскричал граф Вольф фон Кастель.

— Нет, это касается как будто и нас, — возразил приор. — Тут написано: «Ко всем курфюрстам, князьям, графам, баронам, рыцарям, воинам, амтманам, шультгейсам, бургомистрам, членам магистратов, сельским старостам и общинам».

— Ух ты! — крикнул юнкер фон Финстерлор, но гофмейстер и доктор права Себастьян фон Ротенган заметил:

Курфюрст Фридрих Саксонский. С гравюры Альбрехта Дюрера

— Да это обращение ко всей немецкой нации, по всей форме, как будто от настоящего имперского сейма!

— Давайте послушаем, — сказал соборный декан маркграф Бранденбургский и начал читать: — «Поелику всем и каждому известно, что цеховые, торговые и прочие люди, проезжающие по дорогам империи, нередко подвергаются умерщвлению, а также всяческим обидам и притеснениям, как-то: ограблению, нанесению ран, обрезанию ушей, вымогательству под пыткой и задержанию в целях выкупа; поелику известно также, что беднота — простой народ — обременена непосильной барщиной, оброками, поборами и прочими тяготами и столь безбожно ограблена своими господами, что великое множество крестьян с их детьми ввергнуто в жесточайшую нужду…»

Ропот, послышавшийся среди рыцарей и юнкеров, перешел в яростные крики и проклятия по адресу «обнаглевшего мужичья». Манифест задел их за живое. «В огонь! В огонь!» — кричали они. Но каноники молчали, переглядываясь с тайным злорадством. Приор, тоже побагровевший от злобы, выжидал, пока уляжется буря, затем поднял руку, призывая к спокойствию, и продолжал читать:

— «…и поелику известно также, что, к нашему глубокому прискорбию, некоторые духовные и светские владетели, уговорившись между собой, вознамерились лишить своих подданных пищи духовной — божественного слова святого евангелия и, открыто защищая лживые, противные священному писанию учения, воздвигли

гонения на праведных христианских наставников, заточают их в темницы и со свирепостью истых тиранов проливают их кровь…»

— Наглая ложь! — воскликнул декан Гуттенберг.

— «…то, дабы искоренить сии нетерпимые злоупотребления и положить предел сим пагубным козням, а также памятуя, что всемогущему богу надлежит повиноваться более, чем людям, мы объединились во имя божие и в защиту святого евангелия и для сохранения мира и справедливости заключили между собой братский и дружеский союз. Мы стремимся восстановить и утвердить лишь то, что нам повелевает слово божие, и уничтожить лишь то, что ему противно. И на этом мы будем стоять твердо, не щадя своей жизни, чести и достояния. Вместе с тем мы порешили истребить все до единого замки, эти разбойничьи гнезда, причиняющие столь великий ущерб цеховым людям и общинам, дабы обеспечить безопасность на сухих и водных путях, и, с божьей помощью, уже немало преуспели в этом деле. Посему мы обращаемся к вам со всеподданнейшей и покорной просьбой оказать нам всемерную помощь и поддержку в сем христианском начинании нашем и не чинить нам препятствий ни делом, ни словом, ни иными путями».

Приор отложил в сторону листок. Все молчали, словно подавленные тяжестью обвинений и устрашенные мощным голосом народного суда, прозвучавшим с такой силой в этом манифесте. Они избегали даже смотреть друг на друга. Только чистая совесть может смотреть правде в глаза. Ганс фон Грумбах проворчал, глядя в свой кубок:

— Узнаю птицу по когтям. Это Гейеровы[121] когти!

И он не ошибся. Это Гейер настоял на том, чтобы в ответ на неслыханную жестокость князей и их военачальников, беспощадно расправлявшихся с восставшими, крестьяне разорвали бы перед лицом всей нации сеть гнусных наветов и обвинений, лжи и клеветы, которой враги неустанно оплетали крестьян. Замысел принадлежал Флориану Гейеру, исполнение — брату Амвросию.