— Ну, хватит, хватит, — оборвал его Каспар и, придвинув скамейку к изголовью кровати, стал рассказывать Симону о его домашних в Оренбахе.

Большой Лингарт, кивнув на Каспара, сказал Гофманше:

— Знаешь, ведь он был лучшим другом твоего Ганса. Он может тебе рассказать, как его убил Розенберг. Он видел это собственными глазами.

Протяжный стон сорвался с побелевших губ старухи, н она впилась горящими глазами в лицо стригальщика.

— Не падай духом, — продолжал Лингарт. — Теперь, когда мы привезли эти перечницы на место, мы зададим епископским крысам такого перцу, что они буду чихать, пока не лопнут… Ну, ладно, мне пора. Выздоравливай, Симон. До скорого.

Черная Гофманша, прислонившись спиной к окну, слушала рассказы Каспара про Оренбах. Он сообщил двоюродному брату о своем намерении вступить в Черную рать. Тот обрадовался и предложил остаться у него. Каморка, правда, маловата, но для второй кровати место найдется. Черная Гофманша пошла переговорить об этом с хозяином.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги и звон шпор. Вошел Флориан Гейер. Он выехал с зарей из Ротенбурга. Завидя его, Симон Нейфер весь залился краской, но вошедший приветливо обратился и нему:

— Лежи спокойно. Главное, что мой храбрый помощник остался жив. Мы еще свое возьмем!

Симон облегченно вздохнул. Его страшила встреча с Флорианом Гейером.

— Вот этот парень хочет вступить в наш отряд, — сказал он, кивнув на Каспара. Гейер внимательно смерил взглядом подмастерья. Невысокая, но коренастая и кряжистая фигура Каспара, видимо, ему понравилась. Он одобрительно кивнул ему и предложил договориться обо всем с Симоном.

— А теперь, капитан Гейер, позволь мне сказать тебе словечко по секрету, — обратился к нему Симон. Каспар придвинул капитану стул к самой кровати и вышел из комнаты.

— Обещай, капитан, что не посетуешь на меня за то, что я тебе скажу, — начал Симон. — Это гнетет меня уже давно, но теперь, после вчерашнего, я не могу больше молчать.

— Как бы ни была горька истина, но раз она должна служить нашему общему делу, я приму ее, не сморгнув, — отвечал Гейер, присаживаясь. — Ну, выкладывай все начистоту.

— Знаешь, такого несчастья с нами не стряслось бы, если бы комитет не услал тебя.

— Ты что хочешь сказать? Что начальники заранее уговорились идти на приступ и намеренно услали меня в Ротенбург, опасаясь, что я воспротивлюсь их безумной затее? — спросил Флориан, широко раскрыв глаза.

— Не совсем так, но им не угодно было ждать, пока ты вернешься. Видишь ли, каждый из них думает, что разбирается в военном деле не хуже тебя. Они завидуют тебе. Поднявшись над простыми крестьянами, каждый из них желает быть первым во всем. Все они завистники и честолюбцы, а ты стоишь у них поперек дороги.

— Я не могу осуждать их, брат Нейфер, это в природе человека, — спокойно возразил Флориан Гейер. — Их всегда угнетали, с ними обращались как со скотом. Так как же они могли чувствовать себя людьми? Теперь же, когда в них пробудилось человеческое достоинство, они не хотят быть ниже тех, на кого прежде могли смотреть лишь с раболепным страхом и ненавистью. Так будем же довольны этой переменой. Без чувства человеческого достоинства не может быть свободы. А если они и пересаливают иногда в своем стремлении к свободе, то это ничего… Перемелется — мука будет. Было бы хуже, если бы они не верили в честность моих намерений.

— Ну нет, они верят, верят, — живо возразил Симон. — Но мелкая зависть разрушает наше единство и губит лучшие намерения. Мы теряем драгоценное время и тем самым играем на руку врагу. Так не может больше продолжаться. Нужен человек с сильной волей, чтобы для общего блага заставить их повиноваться. Этим человеком должен стать ты, капитан Гейер! Стоит тебе пригрозить им в комитете своим мечом, они заворчат, но увидишь, послушают тебя.

Флориан Гейер с изумлением посмотрел на него и, погладив усы, продолжал:

— Пожалуй, меня и самого так и подмывает на это, когда я гляжу, какое пагубное влияние оказывает на людей эта праздность и как ухудшается день ото дня положение в Вюрцбурге. Военный совет ничего не предпринимает, а у Берметера и его друзей не хватает сил держать людей в узде. Отец Амвросий проповедует на ветер, виселицы стоят пустые. Но, по правде говоря, даже в политике цель не всегда оправдывает средства. Если бы я действительно решился захватить власть, применив насилие, то это привело бы лишь к новому насилию. Ибо насилие и произвол могут держаться лишь насилием и произволом. С тех пор как стоит мир, они не привели еще ни один народ к свободе. Напротив, следствием каждого захвата власти узурпатором, попиравшим человеческие права, всегда бывает новое рабство. Пусть человек кристальной честности захватит власть с благороднейшими намерениями, и если у него не закружится голова на высоте, то его испортят лестью, хитростью и коварством его же приспешники и клевреты, чтобы через его посредство добиться своих низких целей. И еще одно я тебе скажу! Когда в народе угасает стремление к свободе, каждый честолюбец может захватить высшую власть; но свободолюбивый народ никогда не допустит этого. Если я решусь на такое дело, мои же «черные» изрубят меня на куски, и правильно сделают.

Симон не сводил с него озабоченного взгляда.

— Да, пожалуй, ты прав. Я еще поразмыслю над этим, — уныло произнес он.

В гейдингсфельдской церкви отец Амвросий служил панихиду по воинам, павшим под стенами Мариенберга. Он мог бы заодно помолиться и за упокой души трех тысяч тюрингских братьев, павших в бою в тот самый понедельник[120]. Впрочем, правильней было бы сказать не в бою, а во время бойни, ибо ландграф Филипп Гессенский, Эрнст фон Мансфельд и Георг Саксонский напали на крестьян, нарушив перемирие и не сдержав своего княжеского слова. Три тысячи крестьян были перебиты, триста пленных обезглавлены, Томас Мюнцер и его друг Пфейфер попали в руки вероломных князей. Но в Гейдингсфельде об этом еще ничего не знали. В своей прочувствованной проповеди брат Амвросий назвал павших мучениками свободы. Он сравнил их с первыми христианами, мученическая смерть которых сделала возможной победу истинной веры. Так и пролитая ныне кровь взрастит древо свободы и раскрепостит изнывающий под вековым гнетом народ.

Глубоко потрясенные его пророческой речью, слушатели — многим из них пришлось стоять во дворе, так как церковь не могла вместить всех, — начали расходиться. Остались лишь военачальники да члены военного совета, заседания которого происходили здесь, в церкви, с тех пор как мост через Майн находился под огнем мариенбергских батарей. Флориан Гейер и Пецольд кратко доложили о своей поездке в Ротенбург, а Эренфрид Кумпф вручил совету грамоту ротенбургского магистрата, коей он и Георг Шпельт уполномочивались представлять Ротенбург в военном совете. Тогда взял слово доктор Карлштадт. Ссылаясь на проповедь брата Амвросия, он стал говорить о том, что одна политическая свобода ни к чему не приведет, пока весь строй жизни не будет обновлен в духе первых христианских общин.

Но ему не дали высказаться: недаром его предал анафеме сам Лютер. Священники боялись, как бы его слова не повлияли на крестьян, и прервали его речь громкими криками протеста. Они не нуждаются в его поучениях и не хотят ничего и слышать о христианском коммунизме. Эренфрид Кумпф, возлагавший большие надежды на ученость и красноречие доктора, всеми силами старался восстановить тишину, но тщетно взывал к миру и единению. То, что хотел сказать о единении Карлштадт, так и осталось невысказанным; священник Бубенлебен не дал ему говорить, закричав, что он вносит сектантскую рознь в их лагерь, а Якоб Кель заорал благим матом, требуя тишины. Довольно дрязг, пусть господин доктор отряхнет прах у их порога, они его не звали и в его помощи не нуждаются, и нечего ему здесь, в комитете, делать.

Эренфрид Кумпф, которому нужно было ехать в Вюрцбург, чтобы передать бургомистру и магистрату приветствие от ныне вошедшего в их братство Ротенбурга, вышел из церкви вместе с доктором. Так закончилась поездка Карлштадта, начавшаяся при весьма неблагоприятных предзнаменованиях. Один из сопровождавших пушки стражников оказался тупым и свирепым фанатиком, видно, новая вера не просветлила его разума. Увидев доктора под аркой Ворот висельников, он пришел в бешенство: