Ансельмо ухватился за глубокий низкий звук барабана, отбивавшего тишину. Тишину, которая длилась семь дней. Потом перевел взгляд на небо за окном веломастерской. Грустный голос диктора объявил название прослушанного произведения: Asyla. У Ансельмо возникло ощущение, что безумный гений английского композитора даже облака в небе разложил на полосы света и мягкую вату. Облака никогда не бывают похожи друг на друга. Сколько он их видел? Он не помнил. Можно запомнить облако? Очередной ненужный вопрос. С тех пор как ушла Грета, он только и делал, что задавал сам себе ненужные вопросы. Намного более ненужные, чем обычно. Нехороший знак.

— Ансельмо, — снова позвал отец.

— Да?

— Винт.

Резкий свист давно звал в дорогу. Ансельмо не слышал его. Неизбежное последствие ненужных вопросов. Точнее, их избытка. Он вышел на улицу и посмотрел на быстро вертящийся винт перед мастерской. Теплый ветер растрепал его каштановые волосы. Ансельмо поднял глаза в небо и увидел четкую полоску. Она разрезала на две ровные половины голубой свод и пряталась за домами, скрывавшими линию горизонта.

— Какого она цвета? — спросил Гвидо.

— Зеленая.

Как глаза Греты.

— Зеленый — это когда слишком поздно или, наоборот, слишком рано, но так и должно быть, — процитировал Гвидо.

Ансельмо не слушал его. Лучше никого не слушать и ничего не слышать, чтобы не оказаться в эпицентре нового урагана ненужных вопросов. Он взял свою почтальонскую сумку, сел на велосипед, попрощался с отцом и улетел вслед за ветром. Глаза смотрели в небо, ноги крутили педали.

— Удачи! — крикнул Гвидо, глядя, как сын исчезает за поворотом.

Ансельмо его не слышал. Он слышал только свои ноги. Тяжелые, как никогда раньше.

«Раньше» было, когда не было ее. Когда слово «любовь» было пустым звуком. Теперь он знал, что так, как раньше, не будет больше никогда. Что отныне, что бы он ни делал, он будет все больше тосковать по Грете. Он принялся быстрее крутить педали в надежде скорее причалить куда-нибудь, следуя за зеленой полоской света. Он мчался за ней, пока она не стала вдруг тоньше. Посланник проехал еще немного, полоска превратилась в струйку дыма и исчезла на берегу озера, неожиданно возникшего в самом центре района EUR.

Ансельмо затормозил и посмотрел на правильное прямоугольное зеркало воды. Прямые линии, непривычные в извилистой архитектуре Рима.

Две лодки морщинили ровную гладь, лениво скользя среди солнечных бликов, с берега доносились голоса мам с детскими колясками и друзей, завтракавших в беседках вокруг озера. Жизнь, казалось, веселее текла на берегу искусственного водоема. Ансельмо пересек спуск, восстанавливая дыхание, и добрался наконец до источника своей потухшей полоски. У кромки воды, за камнем, похожим на стул, он нашел полосатый шарф. Судя по всему — ручной работы. Испачканные в грязи кисти выглядели очень грустно. Ансельмо собрал их в ладони и закрыл глаза, готовясь записать цифры в свой дневник. Так всегда было раньше: каждый раз, найдя потерянное послание, он сжимал его в руке и закрывал глаза. И в темноте появлялись цифры — таинственный шифр. Ансельмо не знал, откуда они возникают, но очень хорошо знал, для чего они ему. Первое число означало месяц, следующие два — часы и минуты. Временные координаты для вручения послания. Точный день он узнавал позже, наблюдая за тем, как меняется цвет световой полоски на складе в секретной комнате, устроенной на задворках веломастерской.

Но сегодня, когда Ансельмо увидел едва наметившиеся в темноте цифры, все пошло по-другому. Он вдруг услышал слова, которые захватили в заложники все его внимание: «Я люблю тебя».

Посланник резко обернулся, ослепленный отражением солнца в воде. Он заметил маленькую фигуру и тень своей руки, протянутой кому-то.

На мгновение ему показалось, что это Грета. Совершенное мгновение. Потом глаза привыкли к яркому свету, и изображение стало более четким. Это была не она. Чужая рука сжала руку незнакомой девушки и увела ее за собой. Ансельмо опустил веки, чтобы не видеть влюбленных, но его глаза наполнились слезами. Он почувствовал, как слезы набухают под ресницами и смывают все, в том числе слабый след цифр.

Он подождал еще какое-то время, показавшееся ему бесконечным.

Ничего. Он не видел ничего.

Только слезы и темнота.

— Прыжок кого?

— Ягуара, — повторил Шагалыч.

— Абалдеть! — выдохнула Лючия. — Это, наверное, очень трудно…

— Да, надо признать, не просто, — пожал плечами довольный собой юноша.

Потом, внимательно изучив кривой обод колеса, которое он пытался починить, хватил по металлу точным ударом молотка. Звук эхом пронесся по мастерской, и Шагалыч прислушался к нему, удовлетворенный эффектом.

— Я бы никогда так не смогла, — не скрывая восхищения, призналась Лючия.

— Твоя «Грациелла» не создана для прыжков.

— Моя «Грациелла» прекрасна! — ответила Лючия с обидой в голосе и легонько толкнула Шагалыча, чтобы подчеркнуть свое недовольство.

Художник подскочил на месте. «А ты прекрасней всех», — хотел сказать он, но вместо этого покраснел, опустил глаза, смутившись от этого легкого прикосновения, и попытался сжать молоток в неожиданно размякших руках.

— В любом случае, у меня пока тоже не очень хорошо получилось, — добавил он, нанося еще один удар по ободу.

— Только будь осторожен, пожалуйста, — сказала Лючия с нежной улыбкой. — Все эти прыжки — это так опасно.

Она волнуется за него. Она в самом деле переживает. За него. Шагалыч почувствовал, как его лицо принимает самое глупое выражение из всех возможных, а гордая ухмылка ягуара уступает место вялой улыбке вареной воблы.

— Да. Хорошо. Буду осторожен.

Он снова ударил по железу и попал себе прямо по большому пальцу.

— Ой-ой-ой!

— Бедненький! Тебе больно?

— Нет-нет, ничего, — промычал Шагалыч.

— Постой, дай я посмотрю.

Лючия изучила ушибленный палец.

— Его надо под холодную воду, — сказала она, взяла Шагалыча за руку и повела за собой в ванную.

— Лучше? — заботливо спросила Лючия, когда они стояли перед раковиной.

— Лучше не бывает.

Шагалыч посмотрел на себя в зеркало и увидел в нем вареную воблу. К нему вернулась гордость, надо было что-нибудь сказать, все что угодно, только бы смыть с лица это идиотское выражение.

— А почему твои подружки не пришли? — нашелся художник.

— Они проводят четырехэтапную терапию.

— Что?!

— Болтовня, Прическа, Шопинг и Шоколад. Они решили начать со второго этапа.

— Прическа?

— Да.

— В смысле, Грета сопровождает Эмму в парикмахерскую?

— Нет, с Эммой все в порядке. Ей не нужна терапия. Это Грете надо лечиться.

— Она заболела?

Лючия посмотрела на Шагалыча с удивлением. Наверное, она не должна говорить с ним о таких вещах. Это же их девчачьи дела.

— Ничего, скоро ей станет лучше. И тебе тоже.

Снова эта предательская вареная вобла! Ягуар, сдавшись, фыркнул откуда-то издалека и отправился в свою темную пещеру.

— Мне и так хорошо.

— Смотри, как тебе хорошо! — захлопала в ладоши Эмма, глядя на отражение Греты в зеркале Габриэлло, дизайнера причесок.

Габриэлло скрестил руки на груди и сделал шаг назад, чтобы лучше осмотреть плоды своего труда.

— Это было непросто, — заметил он, — девушка попала в мои руки в несколько запущенном виде.

Он говорил так громко, будто четыре ассистента, что сидели за его спиной на трехногих табуретках как на жердочках, были партером на тысячу человек, ловившим каждое его слово.

— Нам пришлось восстановить структуру и поработать над объемом.

Мастер употребил множественное число, очевидно, имея в виду команду своих преданных помощников, которым не дал вымолвить и слова.

— Короткая стрижка требует фривольности и точности, — скандировал Габриэлло со страстью эпического декламатора. — И в итоге…

Длинная пауза. Эффект саспенса. Шаг вперед, легкое движение руки — и накидка слетела с плеч Греты, как слетает покрывало с произведения искусства.