Ансельмо в волнении переворачивал страницы, пока не добрался до последней. Эти тетрадные листки были самой сокровенной частью его души. Разделить их с Гретой казалось ему чем-то совершенно естественным и в то же время чудесным. Она написала всего несколько строк:
Я не знаю, что написано в небе,
я не знаю, что принесет ветер,
я знаю только, что в сердце каждого из нас
вписано счастливое слово.
Оно упрятано далеко, как драгоценность. Его редко можно увидеть.
Оно показывается, только когда приходит его время.
Я могу узнать этот момент. Я могу ждать его.
Буквы сливались в одну строчку с тем, что было записано в сердце Ансельмо. Их эхо зазвенело ветром в его венах. И он посмотрел на свою попутчицу с безумной надеждой в глазах.
Они вышли из веломастерской очень рано. Прозрачный утренний воздух, дрожащий от свежего ветра, медленно будил их с каждым новым оборотом колес. Они подъехали к школе, с растрепанными волосами и ровным румянцем на коже, но когда Эмма увидела перед входом своих родителей, тихое утро закончилось и ее сердце принялось стучать тяжелым молотком.
— Уезжай, — в панике приказала она Эмилиано.
— Ты уверена? — спросил он, мгновенно оценив ситуацию. — Если хочешь, я останусь.
— Нет. Лучше уезжай. Я позвоню тебе.
Эмилиано развернул велосипед. Он не был уверен, что поступает правильно. Но так хотела Эмма. Ему этого было достаточно.
Эмма набрала полную грудь воздуха, пытаясь успокоиться. Потом привязала велосипед и пошла навстречу своей судьбе.
— Привет.
Мать посмотрела на нее ледяными глазами.
— О том, что ты натворила, мы поговорим после, — сказала она и перевела многозначительный взгляд на толпившихся у входа школьников. Не в ее стиле устраивать скандал на глазах у всех. — Через полчаса у нас встреча с Моретти. Я принесла тебе чистую одежду. Пойдем. Я тут на углу видела бар…
Она вручила дочери пакет со свежевыстиранными вещами и решительно направилась к бару. Эмма, не двигаясь с места, смотрела на отца. Он ответил ей загадочным взглядом и двинулся вслед за женой. Дочь, скорбно понурив голову, последовала за родителями. Они сели за самый дальний столик и заказали два кофе и свежевыжатый сок. Эмма так и не смогла его допить. Когда она, переодевшись, вернулась из туалета, ее отец сидел, как за баррикадой, за высокой стеной утренней газеты, погрузившись в мировые проблемы. Мать достала из сумочки маленький флакон:
— Возьми, darling…
— Мама, мне надо сказать тебе…
— Тебе ничего не надо говорить. Папа обо всем позаботится. Возьми духи. От тебя несет… пылью.
Эмма молча повиновалась. И почувствовала, как запах прошедшей ночи тает в удушливом аромате нелепых духов ее матери. У нее свело живот.
— Итак, — бумажная стена вдруг сложилась с легким шелестом, — есть что-то, что нам следует знать о прошедшей ночи?
Эмма почувствовала, как ее кровь превращается в лед.
— Я ночевала у друзей, а утром приехала в школу.
— Мы еще поговорим об этом дома. В более спокойной обстановке, — пообещала Марта Килдэр. — Мы уверены, что ты сможешь объяснить нам причины своего поведения.
— А ты можешь быть уверена, что больше никогда не увидишь этих своих друзей, — заверил дочь господин Килдэр.
Потом посмотрел на часы и положил газету на стол вместе с купюрой. Встал и вышел из бара. Жена и дочь последовали за ним, не произнеся ни слова.
В школе все семейство в глубоком молчании дожидалось появления Моретти. Когда она пришла, взрослые пожали друг другу руки и сели за стол. Эмма села рядом, наблюдая всю сцену с космического расстояния.
— Я вызвала вас в школу, — начала Моретти, — чтобы поговорить о поведении Эммы. Мне кажется, что в последнее время она стала очень нервной и раздражительной. Ее успеваемость, как всегда, на высоте, но у меня ощущение, что она чем-то очень сильно встревожена. Она стала рассеянной, а когда до нее достучишься, отвечает совершенно неадекватно.
Казалось, Моретти читает по книге. Как будто все эти слова были отпечатаны четкими буквами в воздухе между ней и родителями Эммы. Самой Эммы не существовало. Они говорили о ней, но никто из них на нее даже ни разу не взглянул.
— Что вы имеете в виду под словом «неадекватно»? — осведомился господин Килдэр.
— Я имею в виду — нагло и высокомерно. Эмма претендует на то, чтобы решать, что важно и что не важно в школьной программе, одобренной министерством образования и проверенной годами преподавательской работы.
— Другими словами, вы считаете, что школа не должна поощрять критический образ мышления своих учеников?
— Я считаю, что ученикам должны быть даны инструменты для развития их критического мышления. В первую очередь инструменты, и уж потом критика. Если вы понимаете, о чем я.
— Я прекрасно все понимаю. И вы, значит, полагаете, что Эмма этими инструментами не владеет?
Моретти посмотрела на Килдэра с тем же выражением, какое у нее появлялось, когда она приступала к устному опросу.
— Если бы она ими владела, ходить в школу не имело бы никакого смысла. Вы так не думаете?
— Или не имело бы смысла ходить в эту школу, — уточнил господин Килдэр.
Эмма заметила, как на лице Моретти дернулась мышца.
— Может быть. Но до тех пор, пока она моя ученица, я обязана сделать все, чтобы ваша дочь имела возможность усвоить то, что предусмотрено школьной программой. — Моретти сделала небольшую паузу. — Впрочем, это лишь небольшая часть моей работы. Я воспитываю новые поколения. Здесь они живут в маленьком сообществе под названием «класс». Покинув школу, они будут жить в большом сообществе под названием «мир». А мне известно, что в мире существуют некоторые правила, которые, чтобы чего-то достичь, надлежит соблюдать.
Господин Килдэр поднял бровь и глубоко вздохнул, словно только что выслушал сбивчивую речь на редкость наивного ребенка.
— Вы напрасно так волнуетесь. Моя дочь вскоре уедет учиться в другую страну, а сразу по возвращении будет записана в частную школу.
Слова отца прошлись холодными лезвиями по барабанным перепонкам Эммы.
— Папа?! — прошептала она в панике.
Ее никто не услышал.
— Я и моя супруга уверены, что она отлично поработала в этом году. И хватит об этом.
Он поднялся из-за стола, пожал Моретти руку и вышел из класса в сопровождении семьи. Моретти застыла, стоя перед пустым столом. Рыжая шевелюра Эммы удалялась от нее все дальше, в мир, где соблюдать правила совершенно ни к чему и где мужчины решают, на чем закончить разговор, не спросив мнения своего собеседника. Потом Эмма вдруг обернулась и бросилась назад с горящими глазами.
— Вы… я… — выдавила она, собираясь с духом, — простите меня за то, что я вам наговорила в классе. И простите моего отца.
Эмма быстро ушла, не сказав больше ни слова.
Моретти почувствовала, как в воздухе разливается что-то похожее на радость.
— Коррадо, мы должны что-то придумать!
Она назвала его по имени, видно, дело было серьезное.
Шагалыч принял самое глубокомысленное выражение лица, на какое был способен. Получилось невесть что, но по телефону все равно не видно.
— Я художник, Лючия. Придумывать что-то — моя работа.
— Если бы ты только ее слышал! Она была в полном отчаянии. Она так плакала! Но ее матери нисколечко не больно видеть ее такой грустной. У моей бы сердце разорвалось.
— Непременно бы разорвалось.
— И потом, зачем отправлять ее в Китай?! Я еще понимаю — Лондон. Мы бы могли съездить к ней. А до Китая разве доедешь?
— Не доедешь. А что, она не может сказать, что не хочет туда ехать?
— Да она говорит! Но ее родители некополе… бимы, нет, некопобелимы…
— Непоколебимы?
— Да. Мать Эммы говорит такими сложными словами, когда злится…
Лючия была в ярости.
— Слушай, мой отец прав.
— В смысле?
— Он говорит, что в Риме так много китайцев, что она могла бы и здесь ходить в китайскую школу.
