Сидя на протертом диване, Ансельмо изучал рисунок вен на своих запястьях. Одну руку он держал на коленях, другой водил по тонким синим линиям под кожей. Потом сдавил два пальца и прислушался к пульсации крови в подушечках. Что произошло вчера? Откуда взялась эта пустота, вдруг лишившая его дыхания? Куда оно подевалось? Он увидел, как зеленые глаза сердитой девочки раскрылись, будто только что появившиеся из почек листья, и ее взгляд сотворил пространство, которого прежде не было и из которого ее глаза продолжали задавать ему вопросы. Он махнул рукой, пытаясь освободиться от этого зеленого цвета, от пустоты и всех этих вопросов. Напрасные усилия. Все осталось на своих местах. Ничто никуда не ушло.

— В эфире Spiegel im Spiegel, «Зеркало в зеркале» Арво Пярта, — объявил грустный голос из радиоприемника.

Короткие звуки фортепьяно закапали с потолка под скрежещущий звук скрипки. Каждая капля — зеркало. Во всех зеркалах — ее отражение.

— Ханс? Ты жив?

Шагалыч провел кисточкой по носу друга, погруженного в водоворот своих мыслей. Он настаивал на этом имени: Ханс. И произносил его на немецкий манер, с сильным придыханием в начале слова.

— Скажи честно, задумался над очередным ненужным вопросом, типа про капучино в пластиковом стаканчике?..

Ансельмо улыбнулся, тихо покачав головой и ничего не ответив. В общем, друг был недалек от истины.

— Ох, зря ты сидишь целый день на Клоповнике. Клоповник наводит на грустные мысли!

Это было еще одно прозвище, придуманное Шагалычем, — на этот раз для протертого дивана. По мнению велохудожника, этот ужасный предмет оскорблял хороший вкус. Ему бы очень хотелось подновить диван, сделать его более ярким, добавить что-нибудь, пусть даже совсем простое — пару бабочек, к примеру, но Гвидо был категорически против. В итоге Шагалыч стал называть диван Клоповником — в том смысле, что с удовольствием на нем могут сидеть разве что клопы. И Ансельмо действительно выглядел не очень счастливым среди этих выцветших подушек.

— Эй, что с тобой? Ты похож на мраморную статую… Дай-ка я тебя раскрашу, — попытался пошутить Шагалыч.

— Не сейчас, — вмешался Гвидо. — Сейчас Хансу надо идти.

Только теперь Ансельмо заметил, что ветер усилился. Ветер стучался в окна, раздувал простыни, развешанные на солнце, разбрасывал пыльцу по улицам города. Винт вращался, набирая скорость. Его пронзительный свист звучал диссонансом нежным звукам фортепьяно, лившимся из приемника. Ансельмо не хотелось никуда идти. Он хотел остаться на диване и ждать девочку с сердитыми глазами. Если она сегодня придет, они могут разминуться. И вдруг тогда он ее больше никогда не увидит?

— А что, если я останусь сегодня здесь? Я ведь могу пойти и в другой раз, — робко предложил он отцу.

— Нет, не можешь, — ответил Гвидо, явно не ожидавший подобного предложения, — ты должен идти сейчас.

Ансельмо и сам это знал, и в первый раз в своей жизни он захотел, чтобы все было по-другому. Но раз изменить ничего нельзя, ему, во всяком случае, стоило поторопиться: если он быстро управится, у него будет шанс, вернувшись, застать ее в мастерской.

— Увидимся позже, дружище, — попрощался он с велохудожником, положив ему руку на плечо.

Тот разочарованно кивнул:

— Жаль. Я вчера сотворил раму в разноцветный горошек. Получился подлинный шедевр. Можете повысить меня из Шагалыча в Вангогыча. Я это заслужил.

Гвидо рассмеялся, Ансельмо нахмурился. Взяв связку ключей на кожаном шнурке, он направился к двери в глубине комнаты и вернулся в мастерскую с почтальонской сумкой, тяжелой и распухшей, как глаза от слез.

Грета знала, что лучше этого не делать, но когда дорога была полупустой, а асфальт достаточно гладким, она отпускала руль и крутила педали, держа руки на бедрах. Ей нужен был только прямой участок дороги с ровным асфальтом, не слишком оживленный и достаточно широкий. В Риме таких дорог очень мало. Большинство римских улиц изрыто ямами размером с кратер, но рядом с домом она нашла идеальное место: полосу для общественного транспорта. Общественный транспорт ходил редко и медленно, полоса сама собой превращалась в импровизированную велосипедную дорожку, и Грете казалось, что она вольна ехать по ней на своем велосипеде, как на скакуне по бескрайним прериям. Единственной помехой были светофоры.

Загорелся красный, и ей пришлось остановить свой бег. Она смотрела на монотонный поток автомобилей, проезжавших перед ней, когда рядом с ее велосипедом остановился синий мотоцикл дорожной полиции с включенными мигалками.

— Ездить на велосипеде без рук опасно, — произнесла голова под шлемом, — и, кстати, запрещено.

— Извините, — пробормотала Грета, застигнутая врасплох, — я не знала.

— Прошу вас покинуть транспортное средство и предъявить документы, — приказал шлем.

Грета беспрекословно подчинилась, хотя ситуация казалось ей, мягко говоря, абсурдной. Полицейский проверил удостоверение личности, потом склонился над велосипедом и, досконально осмотрев его, сделал заключение:

— Так не пойдет. Надо менять тормоза. Они изношены. Когда ты в последний раз проходила техосмотр?

— Я не думала, что для велосипедов необходим техосмотр…

— Не просто необходим — обязателен. Мне придется тебя оштрафовать.

Грета побледнела: только не штраф. Что она скажет маме?

— Нет, пожалуйста! Я обещаю, что заменю тормоза.

Полицейский покачал головой и вынул планшет, чтобы выписать штраф.

— Пожалуйста! Я сегодня же поеду менять тормоза. Тут недалеко есть мастерская по ремонту велосипедов.

— Слишком поздно. Раньше надо было думать.

— Я вас очень прошу! Это займет одну минуту, мастерская здесь в двух шагах, — Грета махнула рукой куда-то влево, — на улице Джентилини, 196.

Полицейский тут же успокоился и убрал планшет:

— Хорошо, только если завтра я снова увижу вас на транспортном средстве, не прошедшем техосмотр, я вынужден буду выписать вам уже более крупный штраф. Вы меня понимаете?

— Да-да. Не беспокойтесь. Я еду в мастерскую.

Полицейский мотоцикл с грохотом удалился. Грета снова села на велосипед, крепко схватившись руками за руль и пытаясь унять переполох в сердце. У нее нет выхода, теперь ей точно придется снова увидеть парня из мастерской. Она почувствовала жжение в ладони, как вчера, когда схватила его за руку за то, что он посмел прикоснуться к ее велосипеду. И ее снова охватил тот же страх.

Спокойно, Грета. Ты поедешь в мастерскую, оставишь велосипед и вернешься за ним, когда он будет готов. Никто не заставит тебя находиться там против твоей воли. Сможешь уйти когда захочешь. Но чем больше она повторяла эти слова, тем неувереннее себя чувствовала.

— Ну? Что она тебе сказала? — в нетерпении спросила Лючия.

Брат снял шлем решительным жестом рыцаря, разоблачающегося после победы в великой битве, и сошел с мотоцикла.

— Сказала, что пойдет в мастерскую сегодня же.

— Спасибо! Ты лучший брат на свете! — От избытка чувств Лючия бросилась ему на шею.

— Ты мне как-нибудь потом объяснишь, что именно я сделал, потому что я так ничего и не понял.

— Да-да. Потом, когда подрастешь, — хихикнула Лючия.

Из мотоцикла послышался сигнал рации, передававшей сообщение от центрального поста дорожной полиции Рима.

— Мне надо ехать. Будь умницей.

— Ты тоже.

Подождав, пока мотоцикл удалится на безопасное расстояние, Лючия взяла телефон и позвонила Эмме:

— Все в порядке! Ты гений!

— Отлично. Переходим ко второму этапу операции.

— Да! Второй этап… Какой второй этап?

— Засада!

— Ах да, конечно! Засада. А что за «засада»?

Эмма смиренно вздохнула:

— Я зайду за тобой через десять минут и объясню.

— Хорошо, я тебя жду.