Он стоял с непроницаемым лицом и смотрел на нее. Она хотела подбежать к нему, броситься на шею и попросить прощения. Она не была виновата, но готова была просить прощения, просто чтобы побыть с ним рядом. Но Лючия оказалась проворнее ее.

— Выпусти-ка меня! Быстро! — сказала она Шагалычу приказным тоном.

— Хорошо-хорошо, но что… — бормотал художник, разводя руки, чтобы она могла спрыгнуть с рамы.

Не дав ему закончить, Лючия спрыгнула на землю и побежала к Ансельмо.

— Послушай, я должна тебе сказать, — начала она без всяких вступлений, — что дневник у тебя украла я. Грета тут ни при чем. Она не хотела, чтобы мы его читали. Она вырвала его у нас и понесла тебе. А потом появились эти негодяи, но она не виновата. Во всем виновата я одна.

Лючия выпалила все это на одном дыхании. У нее было чувство, что остановись она хоть на долю секунды — и у нее никогда не хватит духу сознаться в том, что она сделала.

Ансельмо смотрел на нее, не произнося ни звука.

— Ты должен мне верить. Я говорю правду. Я…

— Я умею отличить правду от лжи, — прервал он Лючию и вдруг улыбнулся: — И потом ты бы не смогла соврать, даже если бы очень захотела.

Это правда, врать Лючия не умела. Но она еще не закончила.

— Я хотела попросить у тебя прощения. Хотя это и не поможет тебе вернуть дневник.

— Не поможет, — согласился Ансельмо. Но слова Лючии вернули ему нечто намного более дорогое: Грету. Он повернулся к ней и поймал ее взгляд, испуганный и неуверенный.

— Лючия! — позвала подругу Эмма, заметив, что происходит. — Подойди-ка сюда, мне надо тебе кое-что сказать.

Лючия нерешительно двинулась к Эмме, оставив Ансельмо и Грету вдвоем блуждать в глазах друг друга.

— Что?

— Пойдем, им надо поговорить… — заговорщически зашептала Эмма.

— Но я…

— Никаких «но»! Все равно это бесполезно. Не видишь?

— Что?

Эмма пожала плечами и улыбнулась, как перед фактом, который уже свершился и ничего нельзя исправить.

— Любовь.

Эмилиано вдавил педаль газа до конца и, если бы мог, поехал бы еще быстрее, чтобы прорваться через очарование Вечного города как сквозь занавес невыносимо скучного спектакля. Он ненавидел центр Рима: большие дома, квартиры с панорамными видами, туристы, пасущиеся, как коровы на лугу, автобусы, выстроившиеся в хвост перед светофорами. Он никогда сюда не ходил, и сегодня не должен был приходить. Он посмотрел, как в зеркальце заднего вида мопед Штанги стремительно превращается в маленькую точку, и захотел, чтобы вместе с ним так же быстро исчезло все остальное, как будто ничего не было. Он хотел шумом мотора стереть все воспоминания из своей памяти, и в первую очередь — воспоминание, хранившееся внутри белого пакета.

Он не видел его много лет и с радостью забыл о нем. Мотоцикл вылетел на набережную и понесся через мост. Глядя на медленную черную воду, Эмилиано вдруг подумал, что можно остановиться и выбросить пакет в реку, туда, где его никто не найдет. Но он не остановился. Он поехал, дальше, домой, где автобусы ходили редко, квартиры были маленькими, а туристов не было вовсе.

Это была его земля. Эмилиано затормозил и посмотрел на Змеюку: плоская горизонтальная конструкция, прямая линия, вытянувшаяся у его ног.

Это был его дом.

Эмилиано остановил мотоцикл перед отцовским гаражом и открыл дверь, не выпуская из рук белого пакета. Протиснувшись сквозь трубы, души и унитазы, он подошел к шкафу, притаившемуся в углу, выдвинул верхний ящик и ключом от мотоцикла приподнял двойное дно: в тайнике лежало с десяток небольших прозрачных пакетов с разноцветными таблетками. Каждый из них стоил около тридцати евро и предлагал несколько часов веселья и забвения. Эмилиано сунул между ними белый пакет: о тайнике никто, кроме него, не знал, здесь пакет будет надежно спрятан. Потом он положил дно ящика на место и сильно придавил ладонями. Попробовал еще сильнее, словно желая пробить второе дно и раздавить таблетки. И тут он понял, что все бесполезно, снова достал из ящика белый пакет и вынул из него забытое воспоминание.

Золотая булавка, усыпанная блестящими черными камешками. Маленькая золотая булавка в форме ласточки с распростертыми крыльями и алмазным глазом размером с сердцевинку ромашки.

Эмилиано вдруг вернулся в те давно прожитые годы.

Темно-зеленое пальто и рука в морщинах и пигментных пятнах. Она сжимала руку Эмилиано и вела его на качели. Голос пожилой женщины за спиной. Лети, говорила она. И подталкивала его в спину теплыми ладонями. Касания и отрывы ее ладоней скандировали радостный ритм абсолютного детского счастья. Эмилиано летал на качелях, назад и вперед, а ласточка покоилась на пальто его бабушки. Спокойная и неподвижная. Она ждала его.

Она ждала его десять лет в зеленом гнезде бабушкиного пальто. Потом Эмилиано тайком сорвал ее и обменял на первую партию наркотиков. Ему нужно было с чего-то начинать. Он хотел изменить свою жизнь. С того дня его жизнь действительно переменилась навсегда.

Между ними было десять шагов, или три оборота педалей. Они выбрали педали, одновременно, в полной уверенности, что каждый подъем и каждый спуск, все повороты, падения, торможения и разгоны, все, что они встречали на пути, пролетая километры на своих велосипедах, — во всем этом был только один смысл: оказаться сейчас в этом месте. Вместе.

Люди, как круги, вместе составляют бесконечность. Велосипедисты, как колеса, вместе создают бесконечное движение.

И они должны были двигаться.

— Нам надо поехать забрать дневник, — начала Грета.

Ансельмо зажмурил глаза, словно ослепленный неожиданным сиянием. Вокруг ее крошечного силуэта вспыхнули красные огоньки, которые тянулись в темное небо длинными языками пламени. Она была очень красива, похожа на разъяренного и неумолимого рыцаря с глазами, полными мягкой зеленью листвы.

— Нет, не сейчас, — сказал Ансельмо, узнав огоньки перемены, — сейчас нам надо ехать в другое место.

— Куда? — спросила она удивленно.

— Езжай за мной.

«Критическая масса» стартовала в праздничном свете фар под звуки веселых звонков. Ансельмо и Грета поехали в противоположную сторону.

Подъем, от которого перехватывало дыхание, петлял и терялся в темноте соснового бора за стеной, окружавшей Целийский холм.

Таинственный и возвышенный подъем — как воздух, что шуршал в их легких, распахнутых звездам.

— Так что? Едем? — спросил Шагалыч, догнав Лючию.

Он держал руль одной рукой, отведя другую и приглашая девочку на раму своего велосипеда жестом почтительного придворного. Он был очень смешной.

За его спиной Ансельмо и Грета катили прочь от роя «Критической массы». Лючия смотрела им вслед. Они то и дело оглядывались друг на друга, и ей казалось, что даже на таком расстоянии она видит их улыбки. Лючия опустила глаза. Ей было грустно за себя и радостно за Грету. Снова подняв глаза, она встретилась взглядом с глазами Шагалыча. Карими. Обыкновенными. Полными обещаний.

— Я… я бы очень хотела поехать, — призналась Лючия, — но не могу. Мне надо домой. Уже поздно.

Эмма кивнула: скоро вернутся ее родители, и им с Лючией надо будет делать вид, будто они весь вечер провели дома.

— Но… тут… — попробовал побороться Шагалыч и остановился, не зная, как продолжить. — Ладно… Тогда увидимся завтра в мастерской? Нам надо закончить твой велосипед.

— Не знаю…

— А потом я угощу тебя капучино, — осмелел Шагалыч.

Неожиданный поворот. Абалдеть… это же что-то вроде… свидания. Ей сейчас назначают ее первое свидание. Это, конечно, не самое романтичное место на планете, и свидание назначает не принц на белом коне, но это — свидание. Лючия почувствовала, как от волнения у нее краснеют щеки. И посмотрела на Эмму в надежде, что та подаст знак. Эмма подняла бровь и наклонила голову, словно говоря: «И чего ты ждешь?» Лючия покраснела еще больше. Ей срочно нужна была помощь.