Гурджиев сказал, что решение этой проблемы достаточно простое: 1) она может отдать ему свои деньги, зная, что он использует их наилучшим образом; 2) она может начать жить среди бедных и очень быстро узнать – поскольку у неё нет денег – есть ли у неё настоящие друзья. Что касается «понимания» его работы, он сказал, что сначала нужно научиться понимать. Его ответы были столь очевидны и типичны для него, что когда люди настаивали на том, чтобы задавать ему вопросы, это всегда развлекало его, а я не мог сдержать смех, который, опять же, очень его забавлял. Когда дама возмутилась нашим смехом, Гурджиев сказал, что ей следует узнать то, что я узнал только недавно: смех является истинным и очень хорошим лекарством.

Когда ужин закончился, Гурджиев отпустил всех, но попросил меня остаться и помочь ему вымыть посуду. Мы мыли посуду вместе, а затем ушли в маленькую комнату – кладовую с различными припасами и травами, висящими под потолком и хранящимися на полках – где мы пили кофе и он играл на своей гармонике. Он в основном играл музыку, которую я слышал в Приоре, и хотя мы поначалу были немногословны, это было очень сентиментальным и эмоциональным воссоединением. Когда Гурджиев закончил играть, то неожиданно разбил это настроение, спросив меня, не нужно ли мне немного американских сигарет. Снова я начал смеяться, поскольку в армии в то время сигарет было не просто много – они также были очень дешевы. Он засмеялся вместе со мной и сказал, что это большое удовольствие снова разделять с кем-то смех, и что один из самых печальных аспектов его жизни – в том, что его ученики находятся под таким впечатлением от него, что не могут унизиться до того, чтобы смеяться. Я сказал, что согласен с этим, но я, кажется, уже говорил ему раньше, что его собственный недостаток в том, что он зажигает «звёзды в их глазах». Он охотно согласился и казался удовлетворённым тем, что я тоже могу «разыграть» его. Я добавил, что хотя я отказался от сигарет, мне хотелось бы предложить ему несколько тысяч франков, которые я «сделал» на чёрном рынке, торгуя различными валютами; искусство, которому я только недавно научился. Гурджиев мельком взглянул на деньги и серьёзно спросил: «Почему вы мне это даёте?»

Я ответил, что это была сумма, которую я «заработал ни с того, ни с сего» и нелегально, и думаю, что она ему принесёт больше радости, чем мне. Он улыбнулся на мою реплику и сказал, задумчиво, что ему кажется, будто я подразумеваю под этими деньгами «плату» за что-то. Я быстро сказал, что считаю, что деньгами можно платить только за «вещи», но эти деньги, из-за их происхождения, из-за способа, которым я их получил, были настоящими «игровыми» деньгами и хотя я определённо нуждаюсь в игре – он в ней тоже нуждается. Гурджиев был удовлетворён и согласился принять их с этими условиями, но только если я приму пачку сигарет. Я засмеялся и сказал, что приму, и он сказал, что время от времени важно обмениваться «бесполезными подарками».

Затем он коснулся своего общения с дамой за ужином и сказал: «Вы видите, какие проблемы у меня с учениками? Она задаёт дурацкие вопросы, и я даю дурацкие ответы, но хотя они и дурацкие, они честные. Но то же самое верно, когда кто-нибудь – очень редко – задаёт искренние вопросы. Когда я даю настоящий ответ, она неосознанно знает, что ответ правильный, потому что если неосознанно не знать ответа, то нельзя и задать вопрос. Но даже тогда она думает, что я шучу, и поэтому не слушает. В обучении необходимо помнить, что никто на самом деле не задаёт вопросов. Невозможно задать вопрос, не имея идеи о чём-то, о чём вы ничего не знаете. Поэтому я даю только те ответы, которые она уже знает. Каждый уже знает ответы на такие вопросы. Обычно, когда человек задаёт мне вопрос, то уже знает два ответа: один приятный, а другой неприятный. Вопрос озвучивается не для того, что человек хочет подтверждения, а потому, что хочет получить приятный ответ от кого-то другого, не от себя, поскольку уже знает, что приятный ответ неверен. Но… если другой человек, например я, даёт приятный ответ, то можно сказать себе, что это я дал такой ответ, и поэтому нет необходимости беспокоиться о сознательности из-за моей ошибки. Для серьёзного человека нет необходимости искать новые ответы, но нужно искать новые вопросы. Если вы задали вопрос, то это значит, что у вас уже есть очень хорошая идея по поводу ответа. Для учителя очень важно побудить ученика задавать новые вопросы. Вот причина, по которой обучение в вашей стране в современное время перевёрнуто с ног на голову. Учитель в школе никогда не побуждает ученика задавать новые вопросы или пытаться узнать что-то новое. Только ответы на старые вопросы, на которые уже каждый может ответить без особого усилия».

Гурджиев снова налил нам кофе и арманьяк и продолжил: «Эта женщина не приняла меня всерьёз и поэтому не узнает ничего нового. Всё, что я сказал ей – правда. Если бы она смогла отдать деньги и пожить как бедняк, она, во-первых, обнаружила бы, что другим людям нравится, как они живут, и, во-вторых, многое узнала бы о себе: что она глупая, человек-дерьмо, и единственная её ценность – это её деньги. Не может быть понимания между бедным и богатым, потому что оба – бедный и богатый – понимают только деньги. Понимают жизнь с деньгами и презирают людей без денег. Эта женщина сейчас ненавидит себя, обвиняет себя в том, что богата. Бедный человек ненавидит себя – и иногда ненавидит жизнь – потому что чувствует вину за то, что у него нет денег, и он чувствует, что мир его обманывает, надувает. С таким ненастоящим, фальшивым отношением, невозможно понять ни одну серьёзную вещь, тем более мою работу. Например, эта женщина утверждает, что я оказал важное влияние на её жизнь, но для неё невозможно отдать мне свои деньги – поэтому, очевидно, она говорит неправду. Для её жизни важен не я, а только деньги. С бедным человеком может быть та же история. Можно поверить в меня и в то, чему я учу, только если я сначала научу делать деньги – так думает бедный человек. Но всё по-другому. Если я научу его делать деньги, то он только получит другую проблему – он не сможет жить без этих денег. Но эти люди могут научиться важному пониманию, если сделают усилие и будут отдавать деньги – или, если ты беден, жертвовать жаждой денег. Невозможно заниматься моей работой с полной отдачей, если также быть увлечённым деньгами. Но такое понимание очень сложно для ваших современников. Они не только не могут сделать это, они не могут даже понять, почему вопрос денег так важен. Такие люди никогда не примут настоящее учение или реальную возможность узнать что-нибудь».

Он улыбнулся мне, вспомнив о чём-то, и продолжил: «Вы помните Приоре, и как часто мне приходилось добывать деньги. Я не делаю деньги так, как другие, и когда у меня слишком много денег, я их трачу. Но я никогда не нуждаюсь в деньгах для себя и никогда не зарабатываю деньги, я прошу о деньгах, и люди всегда дают, и из-за этого у меня есть возможность учить. Но даже когда они дают мне деньги, для них по-прежнему невозможно научиться чему-нибудь. Они уже думают о награде… сейчас я уже должен им что-то, потому что они дали мне деньги. Когда человек думает о награде, ему невозможно чему-то научиться от меня».

За исключением того, что не было земель и садов, на которых могли бы работать ученики Гурджиева, «обучение» его ^ методу не показалось мне сильно изменившимся. Продолжались чтения, лекции, танцевальные группы и собеседования с отдельными учениками. Единственное, чего не хватало в общей обстановке, так это самого «Приоре». С другой стороны, было изменение – по крайней мере для меня это было новым – в некоторой деятельности самого Гурджиева.

Я заметил почти немедленно, что днём к нему в квартиру приходили пожилые люди, большинство из которых явно приходили не для того, чтобы сделать хоть что-то для его «работы». Они были не только старыми, но и бедными. Отношение Гурджиева к этим людям мало походило на его обращение с теми, кто принадлежал к числу его учеников. Он обращался с ними с вежливостью, добротой и великодушием. Во время одной из наших приватных бесед в «комнате для кофе» я высказался, довольно опрометчиво, про эту «свиту» и про то, что Гурджиев, на мой взгляд, помогает, если не поддерживает, слишком многим, и эти люди не кажутся мне вовлечёнными в его работу. Я не помню моих точных слов, но я помню, что подразумевалось, что он помогает людям, которые были, если только я правильно понял в прошлом, ничем кроме «удобрения» без каких-либо особых «возможностей».