К моему удивлению, уже через несколько дней в Приоре появилась Джейн с особой целью – обсудить предстоящий визит моей матери. Я понял, что ввиду её законных прав, ей необходимо дать нам разрешение посетить нашу мать в Париже; и Джейн приехала, чтобы обсудить это разрешение, а также, чтобы посоветоваться об этом с Гурджиевым и, несомненно, выяснить наше мнение об этом.

Аргумент Джейн, что наша серьёзная работа в Приоре была бы прервана этим визитом, не только казался мне абсурдным, но также снова вынес все мои вопросы на передний план. Я и сам был склонен принять очевидный факт, что каждый человек, связанный с Гурджиевым и Приоре, был «необычным»; само слово также значило, что они были, возможно, особыми людьми – превосходящими или, по крайней мере, в чём-то лучшими, чем люди, которые не были связаны с Гурджиевым. Однако, столкнувшись с этим утверждением о серьёзности работы, я почувствовал необходимость попытаться переоценить это. Мне долгое время было некомфортно из-за моих отношений с Джейн, и, несомненно, для законного опекуна было необычно посещать школу и не разговаривать с усыновленным почти два года, но это, на первый взгляд, не казалось главным. Поскольку я не мог защититься от заявлений, что я был либо «невозможным», либо «трудным» ребёнком, либо то и другое, я смирился с этой оценкой со стороны Джейн; но, выслушав её доводы о предстоящем визите, я начал размышлять снова.

Поскольку аргументы Джейн только усилили мою упрямую решимость провести Рождество в Париже с моей матерью, Луизой, то Джейн начала настаивать, что я не только должен просить её разрешения на это, но также получить разрешение Гурджиева. Всё это, естественно, привело к совещанию с Гурджиевым, хотя, как я понял позже, только моё упрямство сделало это совещание необходимым.

Мы провели официальную встречу в комнате Гурджиева, и он, подобно судье на трибунале, выслушал длинный отчет Джейн о её, и наших, отношениях с моей матерью и значении Гурджиева и Приоре в нашей жизни, о том, чего она хотела для нас в будущем и так далее. Гурджиев внимательно выслушал всё это, подумал с очень серьёзным выражением лица, а затем спросил нас, всё ли мы слышали, что сказала Джейн. Мы оба сказали, что слышали.

Затем он спросил, и в этот момент я даже подумал о его изящной находчивости, понимаем ли мы теперь, как важно было «для Джейн», чтобы мы оставались в Приоре. Ещё раз, мы оба сказали, что понимаем, и Том добавил, что он также думал, что любое отсутствие было бы «перерывом в его работе».

Гурджиев вопросительно взглянул на меня, но ничего не сказал. Я сказал, что кроме того, что я не буду выполнять текущей работы на кухне или какой-либо другой задачи, я не думаю, что моё отсутствие будет ощутимо, и, что я не сознаю важности того, что мне поручали делать в Приоре. Так как он ничего не сказал в ответ на это, я продолжал, добавив, что он напоминал мне во многих случаях о необходимости почитать своих родителей, и я чувствую, что ни в каком смысле не смогу «почтить» свою мать, если откажусь увидеться с ней; и что, в любом случае, я ей многим обязан хотя бы потому, что без неё я не смог бы жить нигде – включая Приоре.

Выслушав всё это, Гурджиев сказал, что есть только одна проблема, которую нужно решить: для моей матери будет нелегко, если с ней приедет повидаться только один из нас. Он сказал, что хочет, чтобы мы сделали выбор честно и индивидуально, но что было бы лучше для каждого, если бы мы пришли к одному решению – или не видеть её совсем, или нам обоим посетить её на Рождество.

После большой дискуссии в его присутствии, мы пришли к компромиссу, который он принял. Мы оба поедем в Париж на Рождество к Луизе, но я поеду на две недели – на всё время, пока она будет в Париже – а Том приедет только на одну неделю, включавшую Рождество, но не Новый Год. Он сказал, что любит праздники в Приоре и не хотел бы все их пропустить. Я тут же заявил, что праздники ничего не значат для меня – мне важно увидеть Луизу. К моему великому удовольствию, Гурджиев дал необходимое разрешение: две недели – для меня, и одну – для Тома.

Хотя я был очень счастлив снова увидеть мать, я не считал, что Рождество или её посещение принесло пользу кому-либо из нас. Я хорошо сознавал наши противоположные с Томом позиции – и неизбежно вспомнил о различных решениях, которые мы сделали прежде, когда вставал вопрос, провести ли Рождество с нашим отцом – и, пока Том оставался в Париже, тот факт, что сейчас он решил уехать через неделю, повис над нами троими подобно туче. А когда он вернулся в Приоре через неделю, эту тучу заменила другая – туча неминуемого отъезда Луизы. Мы много говорили о Джейн и Гурджиеве, об усыновлении, и, возможно, впервые с тех пор, как мы были усыновлены Джейн, этот вопрос снова приобрёл важность. По различным причинам, большинство из которых я уже не помню, очевидно, в то время для нас возвращение в Америку было невозможным, но само обсуждение этого вопроса позволило мне осознать, что у меня есть возможность покинуть Францию и вернуться в Америку, что я и решил сделать. Мои отношения с Джейн – точнее, отсутствие отношений, так как я не разговаривал с ней почти два года, за исключением обсуждения Рождества – были главной причиной моего желания уехать. Во всех других отношениях, и, несмотря на то, что я бывал часто озадачен Гурджиевым, я был в целом удовлетворён Приоре. Но в то время, с вопросами о том, почему мы находимся там, акцентом на том, что Джейн является нашим законным опекуном, и мы не можем уехать – всё это навалилось разом, и я начал возмущаться всем и всеми вокруг и особенно – своим собственным бессилием. Луиза была исключена из этого возмущения по простой причине, что она была тогда также беспомощной и не могла изменить положение.

Как я не печалился после отъезда Луизы, я вернулся в Приоре, и, по крайней мере, временно, освободился от груза возникших вопросов. Ничего не изменилось, и я принял ситуацию, которая была менее болезненной, чем беспокойство о своём положении и бесполезные попытки найти из него выход. Но даже в этом случае сопротивление, активно проявившееся после Рождества, не исчезло бесследно. Я решил, что сделаю всё возможное, чтобы изменить ситуацию, даже если и должен буду ждать до тех пор, пока «вырасту», что, совершенно неожиданно, уже больше не казалось далёким и непредсказуемым будущим.

Моё сознательное сопротивление тому, о чём я думал как о «ловушке», не было связано с Гурджиевым или самим Приоре. Я был убеждён, что, если бы я был свободным человеком (что, конечно, подразумевало взрослость), и сказал бы Гурджиеву, что хочу оставить его школу, он сказал бы мне оставить её сразу же. За единственным исключением Рахмилевича, Гурджиев никогда никого не упрашивал – и не пытался убедить – остаться в Приоре. Напротив, он отправлял многих людей даже в тех случаях, когда они многое отдали бы за привилегию остаться. Случай с Рахмилевичем был исключением, так как, согласно Гурджиеву, он платил за то, чтобы Рахмилевич оставался в Приоре, и даже «просил» его остаться. По этим причинам я не ожидал препятствий со стороны Гурджиева.

Действительным препятствием, на мой взгляд, была Джейн; а так как она редко бывала в Приоре – и то, только на день или два, – то я начал рассматривать Тома, как её представителя. Рождество с матерью, и наши различные отношения к нему расширили существовавший диапазон разногласий между Томом и мной. То ли Гурджиев, то ли Джейн, определили нам двоим поселиться в одной комнате в ту зиму – и это новое размещение, конечно же, не способствовало установлению гармонии.

За те годы, что мы росли вместе, я и Том привыкли пользоваться разными средствами борьбы. Мы оба были импульсивны и нетерпеливы, но выражали себя по-разному. Когда мы ссорились друг с другом, наши разногласия всегда принимали одну и ту же форму: Том терял терпение и начинал драку – он обожал бокс и борьбу, – я презирал драку и ограничивался сарказмом и ругательствами. Теперь, ограниченные одной комнатой, мы внезапно обнаружили себя в странном положении, наше оружие поменялось. Однажды ночью, когда Том упорствовал в своей обычной защите Джейн и критиковал меня, я, наконец, сумел спровоцировать его ударить меня – я помню, это было важно, чтобы он нанёс удар первым – и тоже ударил его изо всех сил и даже с дополнительной силой, которая будто бы возникла внутри меня на некоторое время. Удар был не только мощным, он был совершенно неожиданным, и Том с грохотом рухнул на кафельный пол нашей спальни. Я ужаснулся, когда услышал удар его головы об пол, и затем увидел, что он в крови – около затылка головы. Сначала он не двигался, но когда он встал и взглянул на меня, по крайней мере, живой, я увидел преимущества моей позиции в тот момент и сказал, что, если он когда-либо будет спорить со мной снова, я убью его. Моя ярость была подлинной, и я сознавал – эмоционально – то, что говорил. Моментальный страх, который я пережил, когда он ударился об пол, исчез, как только он стал двигаться, и я сразу почувствовал уверенность в себе и большую силу – как будто я раз и навсегда освободился от физического страха.