В космосе уходил в бесконечность застывший голубой водопад – в тысячу километров высотой и тысячу километров глубиной. И вдоль этого водопада тысячу лет в голубом звездолете летел я. И чувство полета в прекрасной и бесконечной свободе было прекрасно, и счастье это было абсолютным и нескончаемым.

Водопад искрился, и в каждой искре был мир, огромный и законченный. В этом мире все миги жизни застыли в одном времени, и можно было переходить из одного мига в любой другой сколько угодно. А в центре мира стояла огромная, как тот водопад, старинная электронно-вычислительная машина, мигая лампочками и дрожа стрелками. Машина была лишь маскировкой диспетчерского центра, а центр был похож не величественное лицо, из которого исходили лучи, и каждый луч проецировал движущуюся цветную картинку. Все эти картинки и были мгновениями, из которых складывалась моя жизнь.

Фокус в том, что этим лицом был я, и диспетчером был я, и я сам складывал свою жизнь из чего хотел. Вокруг плыл узор из прекрасных женских фигур, и это была любовь. Золотой свет подчеркивал прелесть этого живого рельефа, свет исходил из золотого нимба под их ногами, и это было богатство – легкое и неограниченное. Позади свечения угадывался огромный красочный зоопарк в тропическом саду, типа райского. И все происходило на берегу озера, золотой цвет которого объяснялся тем, что там благоухал драгоценный коньяк. И берег щетинился рядом вонзенных копий – знак верных друзей, ждущих меня.

И не успел я устыдиться потребительской вульгарности своего мира, как он проникся дрожью, стал сворачиваться в трубу и медленно вращаться по часовой стрелке, слева направо: изображения изогнулись и стали длинными, соединились в тоннель, плавным правым загибом поднимающийся вверх, стены тоннеля светились фиолетовым рыцарским светом и состояли из больших шестиугольных чешуек, скорее граненых боевых щитов, чем кедровых шишек. Я был светящимся облачком, летящим по этому тоннелю, выход впереди светился ярко, там нестерпимо сиял лучезарный, бездонный, ослепительный туман – это была пустота, но в этой пустоте содержалось абсолютно все в жизни и вообще во Вселенной. Один голос, как внутренний магнит, велел стремиться туда и познать нечто абсолютное и совершенное, что и есть цель жизни, – противоположный же голос, магнит тот же внутренний, холодея от страха велел тормозить пока не поздно: хоть это и стыдно, и манит изведать тот свет за порогом, но это – небытие, возврата не будет, смерть это.

Тогда вращение прекратилось, я лежал на кушетке, застеленной чистым бельем, а рядом на табуретке сидел профессор Калашников, друг мой Боря, и с добрым дружеским ехидством следил, как я отхожу от кайфа. Длинный, тощий и непобедимо обаятельный в своем жизнелюбивом цинизме. Он вовсе не умер и вид имел преуспевающий. Клиника его процветала.

– Как самочувствие? – поинтересовался он и положил пальцы мне на пульс.

– Отлично, – уверил я, пытаясь встать, но он меня удержал и велел не торопиться.

Я увидел свои руки и сообразил, что я нестарый, мускулистый, очень чистый и хорошо одет.

– Ну, как тебе понравился кетамин? – спросил Калашников, а я уже знал, что через девять лет он умрет от передоза. Но это просто будут говорить так, что от передоза. А на самом деле он давно знал, чем кончит, и ушел по собственной воле, легко и счастливо. А был доктор милостью Божьей, этому нельзя научиться, родиться таким надо: только посмотрит, ухмыльнется, скажет слово – и тебе уже легче, и все будет в порядке, и ничего страшного в жизни никогда с тобой не случится.

Отец мой оказался сукою. А ведь хороший был. Когда я пошел в первый класс, он пошел неизвестно куда. То есть ходок был. Больше я его не видел. Не то он в Америку съехал, не то в альфонсы к кинозвезде устроился: преуспел, короче. А может, под машину попал. Мать о нем говорить отказывалась. Она меня одна поднимала. Поднимала-поднимала и надорвалась. Врачом пахать чего ж не надорваться. Хотя вообще я был тихий и неплохо учился. Верил, что ученье – свет и светлый путь к будущему счастью.

В армии я служил в аэродромном обслуживании, колхоз полный, а тут как раз настала новая эпоха. Замполит объявляет – а ни хрена ни понять. Советского Союза больше нет, а вроде и все по-старому. Россия вроде теперь независима – а Украина тоже. Не изменилось ничего, но выйдешь из части – везде «жевто-блакитные прапоры». Кормили отравой – стали еще хуже. И керосин завозить перестали. Аппараты встали на прикол. Офицеры на своих «жигулях» подрабатывали бомбилами. Летчики пили и увольнялись из кадров. Кто в охрану, кто в бандиты, кто в бизнес. Было такое новое занятие – кооператор, и тут же исчезло, стало – бизнесмен.

Пришел из армии, поужинал с мамой, пошлялся неделю по городу. Бабам прежним позвонил, все при своих делах, с одной только покувыркались. А я на тот момент, заметьте, бросил пить и курить. В армии в свободное время спортом занялся. Так из себя ничего, а здоровье с детства не очень. А жить и всего добиться охота.

Брожу и жизнь ноздрями втягиваю. Бурное время было, быстрое. Смотрю: «Сибирский дом Ангара». И народ снует. Вход охраняемый, но свободный. Зашел свободно.

И вижу я, ребя, такую картину. Окошечки кассовые. Проталкиваются к ним в очередях мужички, в руке у каждого – котлета каких-то бумажек. Суют их туда. А обратно проталкиваются с такими же котлетами денег. А другие наоборот – деньги сдают, бумажки получают. Цветные такие типа документов. Это дело меня заинтересовало. Если котлету бумаги можно обменять на котлету денег – есть смысл заняться такими бумажками.

Да я только рот открыл – тут же юноша с галстучком нарисовался, под локоток да в уголок поволок: растолковал все мгновенно. Условия простые. Вкладываешь в компанию тысячу – и каждый месяц тебе по двести выплачивают. В год получишь две четыреста.

Но это – только если ты каждый месяц прибыль снимаешь. А если оставляешь прибыль работать в бизнесе компании – то каждый месяц тебе рисуют к дивидендам плюс десять процентов. Месяц не снимал – через два снимешь двести плюс триста. Два месяца не снимал – снимешь двести плюс триста плюс четыреста.

– Через девять месяцев вы можете снять пять тысяч четыреста рублей процентов, и после этого получать по тысяче рублей ежемесячно.

– Вы что, деньги печатаете? – интересуюсь я. – Откуда возьмутся-то?

А у него рубашечка беленькая, галстучек в темную полоску, и бирка на лацкане: «Владислав. Менеджер по финансовому балансу». Усмехается покровительственно и объясняет:

– Бизнес в нашей стране сейчас встает на ноги. За оборотные средства идет страшная конкуренция между предпринимателями. За привлечение капиталов готовы отдать все. Ваши средства вкладываются в торговлю, в импорт товаров народного потребления, прежде всего – сами понимаете, сигареты и алкоголь. Там оборачиваемость вложений – две недели, а прибыль – триста-пятьсот процентов. Люди делают до тысячи процентов в месяц – а спрос еще не удовлетворен, растет. Понимаете, насколько выгодно предпринимателю давать вам в месяц даже тысячу процентов, если сейчас началась скупка предприятий за малую часть их стоимости, потому что денег в стране ни у кого нет? А через три года эти предприятия – хоть нефтеперегонные заводы, хоть ткацкие фабрики, хоть универмаги – будут стоить в сто, в тысячу раз дороже, чем сейчас, пока страна нищая! Вот такой у компании интерес платить вам проценты. Это нормальное бизнес-партнерство – деньги одного плюс работа другого, а прибыль делится.

Подает он мне цветную брошюрку, где все это изложено с рисунками и диаграммами:

– Поспрашивайте у людей, их вон сколько в зале, послушайте, что они вам скажут.

А они что говорят? Они говорят: вот он, капитализм, вот она, справедливость и нормальные деньги для честного человека! Подтверждают, объясняют и уверяют.

Тысяча рублей на тот момент равнялась девяти долларам, точно помню, и денег у меня с собой таких не было. И ста рублей тоже не было. И это оказалось хорошо.