- Как смеете вы веселится сейчас!? Сейчас! Нас только что едва не растерзали в клочья. А все из-за вашей и пана Матэуша гордыни. Из-за дурацкого шляхтянского гонара и спеси. Будь он неладен!
- Ну не растерзали же! – как-то слишком легкомысленно вырвался ответ у Кшиштоффа.
Не помня себя от гнева, от обиды на мужскую глупость, на ту легкость, с которой они с дядькой, подвергли их с пани Эльжбетой опасности, от ужаса, что только что пережила, и который давал о себе знать мелкой дрожью в каждой клеточке тела, Бася залепила Матиевскому звонкую пощечину. Ударила, и тот час пожалела о своей несдержанности. Перепугалась, видя, как заледенели веселые карие глаза, как напрягся каждый мускул на лице, заходили желваки на челюсти, как на щеке стало расплываться красное пятно там, где ее рука нанесла удар.
Позади них кто-то громко охнул, а замершие от удивления мужики и бабы, что стояли рядом с конем, после минутного молчания, разразились хохотом. Смех, как снежный ком, покатился по толпе, ширясь и увеличиваясь с каждой новой глоткой, пока не достиг последних стоящих в конце площади. Смеялись все. И те, кто недавно голосил и плакал от страха, и те, кто сыпал ругательствами и кидался на шляхтича и его коня, и даже те, кому пустили юшку в общей неразберихе. Смеялись мужики и бабы, смеялись дети, и даже кони ржали от дикого веселья, что охватило простой народ. Ибо не было для мужика ничего более забавного, ничего не было слаще и приятнее его душе, чем увидеть воочию унижение дворянской достоинства.
Они смеялись до слез, до коликов в боках, держась руками за животы, перегибаясь пополам до земли, старые и молодые, нищие и зажиточные, все доединого. Не смешно было только Басе и Кшиштофу, да идущим за ними следом Бжезинским. Гнев, душивший ее секунду назад, испарился, уступив место раскаянью. Тело сжалось в комочек, рука, та, что ударила Матиевского, пуще прежнего задрожала. Ах, как хотелось спрыгнуть с коня, вырваться из кольца этих рук, что держали еще крепче в объятиях, словно он чувствовал ее намерение, и убежать, чтоб не видеть ни этих хохочущих рож мужиков, ни свирепого взгляда дядьки, что шел теперь рядом с ними, ни руки пана Кшиштоффа, которой он более не сжимал ее пальцы, а с силой держал повод, так, что аж вены вспухли. Но больше всего хотелось попросить прощения за нанесенное прилюдно оскорбление, чтоб хоть как-то загладить вину. Только вот, слова она не могла нужные подобрать, обычно такая бойкая на язык.
-Дурочка,- вдруг произнес спокойным тоном, словно ничего меж ними не произошло, Кшиштофф. Услышав его голос, у нее словно гора с плеч свалилась. Раз решился заговорить, значит, обиды не держит, решила она, чувствуя легкий трепет в груди. Но он сразу же, не желая вводить ее в заблуждение, добавил. – Вы не меня ударили, а себе жизнь испортили. Взгляните.
И он указал легким мановением руки вперед. Там, на широком крыльце, под остроконечным сводом готического портала, стояли люди, вышедшие посмотреть, что за неразбериха творится на площади перед костелом, откуда такой неистовый шум. Никого из них она не знала, но с уверенностью могла сказать, что это те, кто причислял себя к благородному обществу Сокольского уезда. Несколько дам в широченных кринолинах и пара мужчин в добротных, модных ныне визитках. Они смотрели на нее, Басю, и вполголоса переговаривались, а когда они на лошади подъехали наконец ко входу в костёл, то и вовсе понизили голоса до шепота.
Матиевский первым спрыгнул с коня, и протянул Басе руки. Как не хотелось, но пришлось опереться о них, чтобы спустится, не рискуя упасть в пыль. На мгновение, он задержал ее ладони в своих, словно о чем-то сожалея, провел мягко подушечкой большого пальца по линиям, а потом, видя, как приближается пана Матэуш, быстро сказал, заглядывая ей в глаза, точно искал в них ответ на какой-то вопрос для себя:
- Мне жаль, что так вышло, панна Барбара. Я всего то и хотел, что немного приободрить вас, отвлечь от недобрых мыслей. Запамятовал, что вы натура горячая, обидчивая. Это моя вина, что так вышло.
- Вы меня прощаете!? - еле слышно произнесла Бася, потрясенная до глубины души его великодушными словами.
Он горько ухмыльнулся, глядя в сторону, туда, где стояли у портала люди.
- Я то прощу. А вот они – нет.
Он осторожно, будто боялся ей навредить своими прикосновениями, передал ее руки пану Матэушу, что уже стоял у него за спиной, вежливо поклонился и пошел к воротам костела. Вслед за ним пошли и они. Пани Эльжбета молчала, а дядька так крепко сжал в своей руке Басины палицы, что они захрустели. Она от боли сморщила носик, и захотела вырвать руку из дядькиной медвежьей хватки, но он только крепче стиснул их.
- Дядечка,- едва не плача, взмолилась она.
Не глядя не Басю, он сердито проговорил в полголоса.
- Молчи. Молчи, а то табе…
В костеле было не протолкнуться. Пышные юбки прихожанок загораживали проход. Развевались перья на шляпках в такт поклонам, воздававшим хвалу Господу, цокали каблуки и подбитые гвоздями подошвы сапог на уставших стоять ногах, раздавался кашель, бормотание, кряхтение, даже кто-то сморкался. Люди сидели на расположенных в два ряда скамьях, стояли в проходе и боковых пределах. Царили жуткая темнота и духота, напитанная запахами курящего ладана, ароматами одеколона и нафталина. Надо всем эти зловонием и людским столпотворением парили дивные звуки органа. Божественная музыка лилась через толстые металлические трубы, взмывая вверх, и паря под нефами храма, наполняя душу каждого человека умиротворением и нежностью. Ей вторили тонкие красивые голоса певчих на хорах. Пели дети из церковного хора. Слияние их голосов со звуками органа производили волшебное впечатление, словно грешники слышали пение Ангелов.
Литургия подходила к концу. Сейчас, по традиции Его преосвященство Адам Брылевский должен был зажечь Пасхал. Ксендз двигался медленно в церемониальном литургическом облачении, расшитом золотыми нитями, его движения были плавными, пожилое усталое лицо хранило важный вид. Он подошел к чаше с Благодатным огнем из Иерусалима, и неторопливо поднеся толстую свечу к языкам пламени, поджег ее. Певчие запели «12 Ангелов», славя час Воскрешения сына Господня.
По одному, люди стали подходить к державшему в руках Пасхал священнику, чтобы от святого огня зажечь свои свечи. Огонёк за огоньком, свеча за свечой - и тьма в храме стала рассеивать, отступать по углам. Желтовато- белый свет , сначала робко, маленькими светящимися пятнышками, а потом все сильнее и сильнее наступал на тени, сливаясь в единое свечение, символизируя воскресшего Христа.
Бася, следуя за Бжезинскими, не спеша продвигалась от входа вглубь храма, к Пасхалу. В дрожащей руке она держала токую свечу. Такие же свечи были у пана Матэуша и пани Эльжбеты. Внутри ее живота, туго стянутого корсетом, каждая мышца тряслась и вибрировала, словно некто невидимый протянул там струну и без конца трогал ее. Противная вибрация разносилась по всему телу, ни на минуту не давая покоя. Ладони были холодны, как лед, и липкие от пота. «Это все нервы»,- бормотала она себе тихонько, вместо положенной в этот момент молитвы. Страх от пережитого так и не отпустил ее из цепких объятий. И, в добавок, ко всему, в душе поселилась тревога. Необъяснимая, ноющая, как заноза.
Бжезинские одновременно зажгли свои свечи от Пасхала, и отступили в сторону, пропуская Басю. Она протянула руку со свечой к благодатному огню, но от волнения, от дрожи в пальцах, выронила ее на пол, под ноги священнику. За спиной раздался тихий ропот голосов. Она присела на корточки, чтобы отыскать несчастную свечку, которую так не вовремя уронила, но внизу ничего не было видно. Там царил кромешный сумрак. Бася принялась судорожно шарить пальцами по полу, чувствую спиной десятки любопытных глаз, что смотрели сейчас на нее. Боже, как неловко, как стыдно. Даже тут, в церкви она умудрилась привлечь всеобщее внимание.
