Глава 4

Накануне Страстной субботы  пани Бжезинская закончила последние приготовления  к светлому празднику Пасхи. В этом году она,  как никогда до ныне  была поздно, во второе воскресенье мая. Православные, которых в уезде было немного, да и те в большинстве своем мужики, еще не праздновали свою Пасху.  Католики же  во всю готовились встретить самый главный праздник в году. В плетеную корзинку, выстланную рушником,  Марыся положила крашенные в луковичном отваре яйца. Хозяйке в этом году не нравился их цвет, слишком получились бледные, с пятнышками. Значит, мало положили шелухи в кипяток. Но перекрашивать было поздно, потому как оставшиеся яйца израсходовали на  «бабки», пироги,  да на  прочую снедь, заранее приготовленную к праздничному столу. Новых яиц,  увы, куры, не хотели нести.

Бася вырезала из масла желтых барашков, готовила мясные блюда, и даже не поленилась самолично  натереть хрен, который подавали к столу вместе с мясом, напоминая, что  жизнь есть не только – радость, но и страдание. Аккуратно,  в пучок связали восковые свечи, которые необходимо  взять с  собой на службу, чтобы освятить их вместе с водой, которую пани осторожно разлила по бутылкам, и поставила рядом с яйцами.  Даже  новое платье она помогла перешить  из своего старого для Баси, движимая каким-то порывом внутренней благости, царившей  у нее внутри последние несколько дней.  За суетой, царившей в доме Бжезинских, за всеми веселыми приготовлениями к Пасхе, домочадцы почти не замечали долгого отсутствия хозяина хутора. Пан Матэуш  уезжал до рассвета, и появлялся, когда последние петухи давно уже откукарекали,  ночью. Он каждый раз был уставший,  следы заботы не сходили с его загорелого, белоусого лица, словно дела, которые он всегда любил решать постепенно, не спеша, навалились на него все сразу. Когда пани Эльжбета  интересовалась, что с паном мужем происходит, он  хмуро отмахивался, повторяя: «Работа, работа,  золотая моя».

Костел святого Петра в Мостовлянах, куда надлежало отправиться Бжезинским в Страстную Субботу, был не единственным  большим  католическим храмом в  Сокольском уезде, но самым величественным и красивым. Он стоял на  небольшой центральной площади   местечка, возвышаясь над домами,  как Голиаф над Давидом. Рядом пристроились лавки и мастерские жидов, торговые ряды и скромная деревянная  православная церквушка, выглядевшая, как батрак в сравнении с господином.    Синагога располагалась  в  отдалении, на другом конце  местечка.

 Костел построили в начале 16 века, на пожертвования  богатого и могущественного шляхтича  Ежи Яновского с Мостовлян. В начале, по желанию заказчика, зодчие возвели  часовню и усыпальницу для потомков рода Яновских, а после над усыпальницей вознеслись  стены нового костела, поразившего тогдашних прихожан своей роскошью, обилием  позолоты и изяществом архитектурного решения.  Пока по Европе победоносно шествовал Ренессанс и Барокко, в Мостовлянах   магнат Яновский, съездивший как-то в Кёльн и поразившийся красоте немецкого собора,  возводил  готический храм.   Строительство закончилось, когда благодетель и его сыновья давно  обрели покой в каменных саркофагах  склепа, что находился под полом костёла.  С той поры минуло немало весен.  Не одно поколение Яновских  нашло тут вечное пристанище.  Каменные плиты надгробий  сменились гранитными и мраморными, к фамилии добавился графский титул, дарованный последним польским королем одному из Яновских за верную службу, а храм продолжал стоять, радуя глаз любого заезжего легковесностью готических шпилей, ажурными «розами» и  дивной красоты витражами, украшавшими стрельчатые окна.

В тот  вечер Страстной субботы  1861 года, в костёле святого Петра собралось  великое множество людей.  Со всей округи съезжалась местная уездная шляхта, интеллигенция, торговые люди, крестьяне из окрестных деревень.  Что это был за съезд!? Ни один пан не шел пешком, даже если единственный конь в хозяйстве, а случалось и такое, был похож на  дохлую клячу.    Ехали в колясках, возках, двуколках, верхом. Повозки были старосветские, с большими колесами, кое-где потрескавшийся  лак оголял почерневшие, поточенные шашелем доски,  отставшая обшивка на скорую руку крепилась гвоздями; громыхали изношенные рессоры, а некоторые колымаги и вовсе были без оных. А люди? Что это были за люди!?  Сборище   экспонатов в одежде давно минувшей эпохи.  Тут  и платья в стиле ампир, и порыжелое фламандское кружево,  и жупаны, подпоясанные Слуцкими поясами, мех которых изъела моль, тюрбаны с перьями и шляпки, плоские как блин.  Если принюхаться, можно было учуять не выветрившийся запах нафталина.  Вон, приехала  какая-то пани  с перьями на голове, в муслиновом платье, в котором она блистала на балах при  Наполеоне, улыбаясь кокетливой улыбкой, под которой не было ни единого зуба. А там гордый пан в парчовом кунтуше, настолько заношенном предками, что и узор не разобрать. От  благородного общества за сто вест несло  упадком и старосветчиной.

Пока люди благородные слушали начавшуюся  литургию внутри самого костёла, за его пределами  негде было яблоку упасть.  Тут толкались крестьяне, торговцы и те, кто приехал поздно, не сумев занять место внутри храма. Люди говорили, расхаживали, кланялись, ржали лошади и лаяли собаки. Эти звуки сливались в один невообразимый гул, от которого у человека, слабого здоровьем, спустя время начиналась мигрень.

Как не спешили Бжезинские, к началу навечерия не успели. Расковалась  одна из гнедых лошадок, и пока пан Матэуш  ставил  невезучую назад в стойло,  пока перепрягал в коляску  ее  подругу, пока дамы расселись со всем своим пасхальным скарбом, время ушло. Приехали, когда  близлежащие к площади  улочки оказались  запружены повозками и колясками. Потому пришлось свой транспорт оставить на приличном расстоянии от костела, и идти к нему пешком.

Пани Эльжбета впихнула  Басе в руки  корзинку с яйцами и куличом,  свечи, сама взяла большой кошель, в котором лежала бутылка с водой  и,  подхватив  под локоть пана Матэуша, повела его меж  возками  и бричками в сторону костела. Когда, наконец,  добрались до площади, то поняли,  что и речи не может идти, чтоб попасть внутрь, на литургию. Куда ни кинь глазом, всюду стоят люди.

- Что же делать!? – расстроилась пани Эльжбета. – Мы не можем стоять тут, нас затолкают.  Кругом  одно мужичье.

Она вопросительно смотрела на мужа, ожидая, что он найдет способ решить  неудобство.  Ему и самому гордость не позволяла топтать ноги среди холопов и торгашей, но как пробиться к костелу без неизбежных жертв, вроде,  пинков, толчков и ругани, не ущемляя при этом   своего шляхтянского  гонара,  он не знал. Потому и  стоял на месте, раздумывая, да покручивая кончик уса. Единственным человеком в их семействе, которого  не слишком раздосадовала  такая неудача,   была  Бася.  Она  вертела головой то направо, то налево,  разглядывая людей, и радуясь в душе, что не придется слушать  литургию в духоте, задыхаясь от жара свечей и запаха воска.

Пани Эльжбета милостиво перешила  для нее свое платье, потому что   Борух не успевал с заказами, и обновки ожидались не ранее  следующей недели.  Они вместе укоротили подол, нашив на него новое кружево, углубили вырез на груди, заузили в талии и рукавах, и вуаля! Новый наряд для панны Беланович был готов, ну, или почти новый.  Чтобы хоть как-то придать шарма скучному синему тону материи, Бася приколола у лифа букетик маргариток,  что обильно цвели у них в саду. Такие же маргаритки она пристроила в волосах у висков. Распущенные, накрученные днем  на крупные папильотки, локоны, мягкими завитками стелились по спине, подхваченные с двух сторон маленькими гребешками. На затылке красовалась  круглая  белая  шляпка с широкими голубыми лентами, неведомо откуда привезенная накануне дядькой. Бася считала, что вид у нее вполне достойный, чтобы избежать злостной критики  со стороны местного женского общества, а если кому все же захочется почесать язычок, так тут и без нее хватало экспонатов.