— Опустите его.

Они снова уложили его на подушку. Им показалось, будто он хочет приподнять голову и пытается что-то сказать.

— Анни… мама… Анни… — вы слышите, как поют птицы? И; вытягивая холодеющие руки, он с улыбкой промолвил:

— Как прекрасна будет жизнь.

Губы его сомкнулись с последним вздохом, голова запрокинулась. Фру Аппель с криком упала на безжизненное тело сына. Тине закрыла ему глаза.

Фру Аппель снова села на прежнее место и начала поглаживать его застывшие руки, его холодное лицо снова и снова.

Тине встала. Медленно отошла от постели. Не в ее власти было даровать утешение.

Мадам Бэллинг так и не ложилась. Она сидела на кухонном табурете за дверью. Здесь она сразу могла бы услышать шаги Тине.

— Это она… нет, мимо… она так и не зашла к нам.

Мадам взяла свечу и торопливо вышла в сени, где Тине уже открывала входную дверь.

— К отцу ты не зайдешь? — спросила мадам Бэллинг.

— Мне пора домой, — коротко отвечала Тине. Мадам Бэллинг подошла к ней совсем близко:

— Ах, Тине, неужто и мы поссоримся, неужто и мы поссоримся?

— Нет, мама, нет, — Тине вырвалась. — Просто поздно уже.

Спокойной ночи.

Она отвечала матери тем же раздраженным или горестным тоном, что и утром. Дверь захлопнулась. Тине ушла.

Мадам Бэллинг вернулась, но дальше своей табуретки у дверей она не добралась и рухнула на нее. Тайный и непонятный страх терзал ее тяжелую голову. Повсюду слышались шаги офицеров, — те тоже не находили покоя.

Сама того не замечая, мадам Бэллинг начала бродить по дому, как и они, — беспокойная тень металась взад и вперед в неверном пламени свечи; мадам Бэллинг не знала, как быть, она больше не знала, как быть.

Пушки не давали даже минутного роздыху. Школа сотрясалась до основания, казалось, крыша вот-вот рухнет.

И только фру Аппель молча и недвижно сидела у постели мертвого сына.

В лесничестве царила тишина. Покуда Тине бродила по дому, она слышала только бессонные шаги наверху, больше ничего.

Она обошла дом, прибрала, где смогла. Потом вдруг сама на себя удивилась — зачем ей это нужно — и бросила все как есть.

Она отворила дверь в гостиную и постепенно отпрянула.

Лесничий сидел и писал что-то при свете лампы.

Тине сразу поняла, кому он пишет, но не испытала боли. Бесшумно вернулась она к себе в комнату.

Бродя взад-вперед по комнате, а порой останавливаясь, то ли для того, чтобы опомниться, то ли для того, чтобы поймать какую-то одну ускользающую мысль, она складывала свои вещи одну за другой, как человек, который отправляется в дальний путь.

На рассвете она ушла домой.

— Ты здесь! — воскликнула мадам Бэллинг, хлопотавшая на кухне, и обняла безмолвную дочь. — А я только-только встала, а я только-только встала, — твердила она, не желая признаться, чтобы зря не тревожить Тине, что так и не ложилась.

Тине пошла к отцу.

Старик придумал себе новое занятие. Он извлек на свет божий старые прописи Тине, где на обложке была изображена охота на львов либо тигров.

Их он и читал — часами подряд.

Тине села у его ног и загляделась на крупные детские буквы.

«Да не будет у тебя других богов пред лицом моим», — строчка за строчкой — одно и то же.

Бэллинг дрожащим пальцем водил по строчкам. Тине перевернула по его просьбе страницу.

— «Чти отца и мать своих… Чти отца и мать своих», — читал старик тягучим голосом много раз подряд.

— Она хорошо писала, она хорошо писала, — пробормотал он, глядя на мадам Бэллинг.

— Да, да, ты ведь сам учил ее, — отвечала мадам.

— Она хорошо писала, она хорошо писала. — И старик снова принялся за тетрадки.

Двое суток канонада не умолкала ни на минуту.

Время перевалило за полдень. В шесть часов полк должен был выступать.

Возле трактира собралась густая толпа. Многие наполняли свои фляжки по второму разу: первая порция кончилась, покуда они приводили в порядок амуницию — работа была небыстрая, — а порой про нее и вовсе забывали, прислушиваясь к «оркестру». Некоторые утверждали, будто «музыка» стала еще громче.

Калека без устали шнырял между солдатами, но сегодня пиво у него было совсем уж жидкое, вот он и кричал громче обычного, без устали предлагая свой товар то на площади, то в переулке.

Тут же бродили несколько офицеров, они говорили со своими солдатами, но только с такими, от которых можно подучить остроумный ответ.

Больше других шумели четверо лолланцев — они лежали на животе и перекидывались в картишки.

Но веселье накатило и отхлынуло, словно внезапный порыв ветра, и снова над площадью нависла тяжелая тишина. Слышался только все усиливающийся грохот пушек.

Какой-то офицер оживленно беседовал с группой солдат, столпившихся на краю Кузнецова поля, где были рядком сложены гробы, два вдоль, два поперек, пока один из солдат не сказал ему спокойно и твердо:

— Да, господин лейтенант, мы и сами знаем, что нам выступать.

Все разом смолкли, а офицер повернулся и ушел.

…В лесничестве офицеров словно ветром разметало. Кто бродил по саду, кто но конюшням и амбарам, кто садился писать, кто бросал письмо па полуслове. Они были повсюду — и в комнатах, и во дворе.

Наверное, уже в двадцатый раз Берг справлялся на кухне, не вернулась ли Тине.

Его занимала только одна мысль, куда она делась и что произошло в школе.

Тине не возвращалась.

— Нет, не приходила еще, — ответила Софи и на всякий случай всхлипнула, — не иначе причетнику совсем плохо. Ведь всякому известно, что Тине всем сердцем предана вашему дому.

— Да, — сказал Берг.

— И всем сердцем любила Херлуфа и фру с самого первого дня.

— Да, — сказал Берг таким тоном, словно каждое «да» больно хлестало его.

Каждые пятнадцать минут он снова заглядывал на кухню, и Софи снова терзала его своей болтовней, как будто ему все еще было не довольно.

— И не только она, вся их семья любила, — рыдала Софи. — До последнего денечка, — причитала она.

— Да, — подтверждал Берг, и червь точил его душу.

Потом он вставал и уходил.

Через пятнадцать минут он снова являлся спросить, нет ли каких известий из школы.

Известий не было.

И он уходил.

Он хотел сам увидеть, он хотел туда.

Но вместо того снова начинал описывать круги — он побывал в «Райской аллее», в переулке, пока наконец не увязался за лекарем и вместе с ним не взошел на крыльцо.

Тине первой услышала его, но не двинулась с места.

— Тине, Тине, — закричала мадам Бэллинг, и голос ее звенел от радости, — господин лесничий пришел, господин лесничий.

Снова мы вас увидели, снова мы вас увидели. — Мадам Бэллинг не могла остановиться.

— Тине, Тине, — еще раз крикнула она немного погодя, — это лесничий.

Тине вышла. Какую-то долю секунды она испытывала облегчение, глядя на его лицо, искаженное болью, бледное, измученное. «Он тоже страдает», — подумалось ей. Берг сперва молчал, потом заговорил, с трудом разлепив губы:

— Бэллинг тяжело болен…

— Да, ему с каждым днем становится все хуже.

Казалось, Берг умышленно не заходит в комнату Бэллинга; взгляд его поспешно обегал стены кухни.

— Вы бы зашли к нему, — сказала мадам Бэллинг, судорожно потирая одной рукой другую, — вы бы зашли к нему. Вы так давно, так давно у него не были.

— Да, да, сейчас зайду, — с трудом промолвил Берг.

Сама не понимая зачем, Тине доследовала за ним в комнату отца.

Берг увидел Бэллинга: дряхлый и маленький, сидел тот возле кровати и явно не признал вошедшего.

— Это господин лесничий, — прокричала мадам, — он захотел навестить тебя.

— Да, да, — отвечал больной, тяжело ворочая языком и не отрывая глаз от старых тетрадей. Потом он машинально протянул руку.

— Ах ты, господи, ах ты, господи, он вам подает руку. — Мадам Бэллинг совсем растрогалась.

Берг был вынужден взять холодную, отечную руку и какое-то время подержать ее в своей.