— Да, женщинам тоже выпала нелегкая доля.
И его преподобие проследовал к своей карете. Барон вызвался поехать вместе с ним: надо же узнать, в чем дело.
— Да, — сказал его преподобие, когда карета уже выехала из аллеи, — если бы только энергия нашего правительства была равна духу наших войск.
Берг не слышал стука колес, он видел только лицо Тине, когда та взглянула на пробста. Напрасно прошел он несколько раз по двору, она не заметила его и не шелохнулась. Он не вытерпел, он не мог дольше глядеть на эту позу, это лицо.
Он стукнул в окно.
— Пойдем, — сказал он, — поднимемся на холм.
Она ответила тем же взглядом и машинально, словно выполняя приказ, которого не смеет ослушаться, оставила работу и взяла платок.
Она не слышала, что он говорит, идя за ней по тропинке, даже голос его не достигал ее ушей. В ее измученной голове осталась только одна мысль: он больше меня не любит. В теле и душе жила только одна боль: ледяная дрожь минувшей ночи.
Птицы пели над лугом, на кустах блестели клейкие почки, распускаясь под солнцем.
Мало-помалу у Берга иссякло терпение, ему все равно не отвечали, и, следуя за ней — а она ступала грузно и не поднимая головы, — Берг спрашивал себя: как мог он так страстно желать эту женщину?
Они приблизились к подножию холма; гром пушек нарастал с каждым шагом. С вершины, стоя друг подле друга, они увидели разоренную землю.
Зеленые всходы были вытоптаны, бездомный скот метался по полям. Дороги лежали черными трясинами, да высились там и сям стены обгоревших домов.
За лесом, над Рэнхаве, погребальным костром вздымался до самого неба огненный столб. Снова раздались сигналы, но бессилен и жалок был их звук рядом с громом пушек. Черный дым поднимался над шанцами, превращая день в ночь.
Берг молчал; в приливе неожиданных мыслей он окинул взглядом оскверненный остров и сказал задумчиво:
— Как любила эти места Мария…
Тине услышала и прекрасно поняла его слова. Но они не причинили ей новых страданий. Ей казалось только, будто от яркого солнца и синего неба у нее разболелись глаза.
Протрубили сбор. Между молодой листвой деревьев виднелись строящиеся подразделения. По всем дорогам шли колонны, шли молча по дрожащей земле, напоминая нескончаемую погребальную процессию, а пушки гремели над головой в ясном, солнечном воздухе, словно разом ударяли тысячи колоколов.
Тине побрела вниз по склону.
— Вы куда идете? — словно очнувшись, спросил Берг.
— Домой, — только и ответила Тине, указывая на школу. И она ушла.
Но одно это слово поразило Берга, как удар молнии, он хотел окликнуть ее, язык не повиновался ему. С болью, почти невыносимой, он понял, что натворил.
Тысячи картин — и каждая жалила острей иглы — встали перед ним: лица стариков, беспомощный лепет Бэллинга, мадам Бэллинг, ее глаза, глаза, которые больше не могут плакать, и глаза Тине, безжизненные, погасшие, словно душа ее уже рассталась с телом.
Вся их жизнь — прожитая для него и его близких, их дом, тоже всецело принадлежавший ему и его близким, встали перед ним; он увидел их лица, их добрые лица, услышал их голоса, их старческие голоса.
А его, его они любили, как родного сына.
Душу пронзила боль, даже гром пушек казался ему теперь далеким и незначащим шумом, а колонны солдат напоминали скопища муравьев.
Его они любили, как сына. Какой-то офицер тронул его за руку.
— Канонада-то усиливается, — сказал он.
Берг повернул к нему искаженное отчаянием лицо.
— Вы думаете? — спросил — Берг и побрел вниз по склону.
Офицер проводил его глазами. Берг почти шатался на ходу.
— Вот и этот готов, — буркнул офицер себе под нос и еще раз поглядел вслед своему товарищу по оружию.
Берг пересек поле. Он побывал на кладбище, вышел на «Райскую аллею». Дважды обошел школу кругом, глядя на горящие в ее окнах свечи.
Потом он воротился домой.
И здесь, у себя в кабинете, он вдруг начал писать страницу за страницей, нежные и пылкие слова письмо жене.
…Тине пересекла луг, двор, аллею — прошла мимо офицеров, мимо солдат, никого из них не видя.
Дорогу ей преградил обоз. Это на множестве подвод везли провиант — мясо, муку, хлеб. Взгляд Тине упал на ближайших к ней лошадей. Измученные, отощавшие, с вытянутыми шеями и погасшими глазами, они выбивались из сил, а возчики тупо и равномерно опускали кнуты на их спины.
Но лошади шли все тем же усталым шагом, словно новые удары уже не могли причинить им боль.
Тине остановилась, провожая подводы долгим взглядом.
Далеко по дороге слышались досадливые выкрики возчиков, тупо опускавших кнут на спины лошадей.
И вдруг из глаз у Тине хлынули слезы.
Она вышла на площадь. Площадь была пуста, и в трактире стояла тишина.
Лишь на кузнецовом поле, где полегшая рожь была пересыпана свежими стружками, работали пять или шесть солдат. Они сколачивали гробы из белых струганых досок и красили их черной краской.
Тине взошла на крыльцо и открыла дверь комнаты, где спертый воздух отдавал сладковатой гнилью. Фру Аппель сидела у постели сына.
Много часов просидела она неподвижно, с самого приезда не ела и не пила, только молча глядела на лицо сына — а лицо стало маленькое, с кулачок, как у младенца, — и на его руки, его беспокойные руки.
Мадам Бэллинг входила и уходила: она так бы рада была помочь…
Но фру Аппель не двигалась, и мадам Бэллинг растерянно замирала с тарелкой супа в руках, после чего снова выходила из комнаты.
Лишь один раз фру Аппель подняла голову, и по щекам ее побежали слезы.
— Он ведь такой молодой… — шепнула она.
…Тине присела возле кровати. Она не знала, слышала ли фру Аппель, как она вошла, ибо та не поздоровалась и не шелохнулась. Но немного спустя фру Аппель промолвила:
— Он вас спрашивал. Только теперь он спит.
И снова хлынули слезы, словно их вызывало каждое произнесенное ею слово.
Тине не ответила, обе сидели молча, будто пораженные общим горем, и глядели на бледное лицо спящего.
Санитары принесли ужин. Зазвонили колокола к вечерне, но за громом пушек звон был почти не слышен.
И снова наступила тишина, и по комнате начали растекаться сумерки.
Фру Аппель по-прежнему сидела перед постелью дремлющего сына.
Вошла мадам Бэллинг, в этой комнате она не осмеливалась даже шептать, но все же, понизив голос, она спросила у Тине:
— Ты к нам не зайдешь?
И снова вышла. До чего же бледной и оцепенелой стала девочка.
— Ах ты, господи, — сказала мадам Бэллинг. — Горя везде хватает.
Уже почти стемнело. С кроватей доносились приглушенные вздохи раненых. Тине не шевельнулась. Здесь ей казалось всего лучше. Здесь был покой, здесь, где умирал человек… и уходила жизнь.
— Он просыпается, — сказала фру Аппель.
Еще в полусне он начал стонать.
Тине бесшумно встала, осторожно зажгла лампу и снова села.
Умирающий поднял веки, но уже ничего не видел, — огромные глаза затуманились, и тихий стон его сопровождался слабым хрипом.
Мать опустилась на колени перед его постелью.
— Я здесь, Макс, тебе больно? Очень больно? — шептала она. — Да, Макс, да… тебе очень больно?
Отворилась дверь. Снова вошла мадам Бэллинг. Она хотела только взглянуть на Тине… должно быть. Тине все еще зла со вчерашнего дня, раз даже не заглядывает к ним.
Она не приблизилась к постели, она только постояла в темноте, глядя на дочь, потом снова тихо вышла.
Хрип умирающего стал громче.
— Макс, Макс, тебе очень больно?
Он снова задремал и снова очнулся.
Гром пушек за окном нарастал, как гроза, но здесь, возле постели, стояла невозмутимая тишина.
— Поднимите его, поднимите его, — шепнула мать. Сама она держала сына за руки.
Каким слабым стало его дыхание, какими холодными — руки!
— Анни, Анни, — едва слышно пролепетал он.
— Да, Макс, да.
Обе женщины прислушивались к его дыханию, а дыхание было слабое и прерывистое; мать встала, и голова у него поникла.
