Теперь предстояло позвонить в райком. Виктор пой мал себя на том, что волнуется.

Онищенко оказался на месте, это был удивительно пунктуальный человек.

— Слушай,— сказал он Виктору.-—У нас тут целая заваруха начинается с этим Карцевым. Я даже на бюро сегодня докладывал.

— Да в чем дело? Неужели не ясно?

— Тут дело глубже, дорогой мой,— неуступчиво и спокойно возразил Онищенко.—Если один раз дров наломали, то второй раз будет уж и вовсе не простительно.

Но как ты, лично ты, смотришь на это дело? — Виктор с трудом сдерживался.

Но Онищенко отвечал все так же спокойно:

— Два разных вопроса. Лично я считаю, что была допущена ошибка, грубая ошибка, но одним восстановлением Карцева ограничиться нельзя. Надо делать выводы.

— Значит, ты поверил! Так почему же...

— Но есть и второй вопрос. Ты выслушай до конца.

— Ну, ну. Интересно даже.

— Верят не все. Значит, надо так разобраться, чтобы и они убедились: все тут честно, все справедливо. На ошибках тоже надо воспитывать людей. Понимаешь ты меня?

— Я-то тебя понимаю. Вот ты меня не хочешь понять. Мне же некогда ждать!

— Ничего не поделаешь,— ответил Онищенко.— Важные решения не принимаются с кондачка. Тебе это не надо доказывать. А вот ребятам в институте... Ты бы посмотрел, что там творится. Они уже чуть не всей группой собираются идти к Карцеву.

— Ни в коем случае, слышишь! — закричал Виктор.— Пока я сам с ним не поговорю!

— Ну, так поторопись.

Виктор на секунду задумался, стараясь успокоиться, потом медленно сказал:

— Хорошо. Тогда я буду говорить с ним завтра же. И, если можно, у тебя в райкоме. В милицию его вызывать сейчас нельзя.

— Пожалуйста,— согласился Онищенко.— Но только этот разговор должен быть партийным разговором. Учти.

— Вся моя работа партийная. И я коммунист, как и ты,— строго ответил Виктор.— Это ты тоже учти.

Они простились.

Вскоре вернулся Устинов. И тут только друзья вспомнили, что еще не обедали сегодня.

— Пошли,— решительно сказал Виктор.— Так, знаешь, тоже нельзя.

Столовая помещалась на втором этаже. Спускаясь по широкой лестнице, Устинов проворчал:

— Вечером, значит, опять на тебя придется работать? 

— Уж будь добр,— ответил Виктор.— И если там окажется Карцев, смотри за ним в оба и до конца. Завтра у меня с ним предстоит нелегкий разговор.

На следующий день после работы Карцев шел в райком комсомола. Чуть сутулясь, шагал он в своем кургузом пальто, пряча Лицо в поднятый воротник и глубоко засунув руки в карманы. На хмуром его лице со сведенными у переносицы бровями изредка проступала сдержанная улыбка.

Странной вереницей проносились в голове мысли. Сначала он думал о Раечке, и теплая нежность затопляла сердце. Девушка казалась ему сейчас ближе всех и дороже всех. Перед ним стояли ее испуганные, робкие глаза, он чувствовал на шее ее руки. Но почему она сказала: «Я боюсь за вас»? Чего она, глупенькая, боится? Он казался себе рядом с ней таким сильным, таким уверенным. Это за нее, маленькую, надо бояться. Ему так хотелось ее защитить от кого-то, научить ее чему-то важному, главному. Он вдруг вспомнил ее слова: «Почему в жизни все так трудно, так непонятно?» Это ей-то, глупенькой, трудно? Вот ему — да, ему действительно трудно. Но ради нее он готов побороть любые трудности. Черт возьми, уж не влюбился ли он? С первой встречи! Да он просто легкомысленный человек! Конечно. Взять хотя бы тот разговор в райкоме.

При воспоминании об этом разговоре его опять охватил стыд. Как он вел себя там! Как истеричная баба! Интересно, кто такой Панов? Это не секретарь райкома, у того другая фамилия. Наверно, кто-нибудь из инструкторов. А может быть, тот, третий, молчаливый, светловолосый парень, который так смотрел на него тогда? И Карцеву вдруг захотелось, чтобы это был он. Неужели они разобрались? Неужели что-то меняется в его судьбе?

Но тут же Карцев подумал и о другом. Нет, он уж слишком тесно связан сейчас с Розовым, с Гусиной Лапой. При мысли о последнем озноб прошел по спине. И этот человек так выделяет его из всех, заступился за него в тот вечер, когда Карцев подрался с Розовым. А как он сказал, когда они начали долбить стену в подвале: «Шуметь не буду, но втихую посчитаюсь».

Зачем все-таки долбили они стену? Что там, за ней? Почему сказал Гусиная Лапа, что денег у них потом будет навалом? И когда это случится? Он вдруг вспомнил, как вчера вечером в ресторане подвыпивший Розовый мигнул Гале и сказал: «Доживем до среды, тогда не то еще угощенье закажем». Среда... Ведь это завтра! Что произойдет завтра? Что задумал Гусиная Лапа? Он на что угодно способен.

Нет, страшно было даже подумать, что этот человек вдруг станет его врагом. «Ну, тогда все, тогда смерть»,— с тоской подумал Карцев и почему-то сразу вспомнил Генку Фирсова. Неужели посчитался с ним Гусиная Лапа? Ведь прошло уже дней пять, как он пропал. Куда же он делся, этот Генка?

Карцев вдруг необычайно ясно представил себе сцену в подвале, когда Генка отказался долбить стену. Отказался— и все! И не из-за разбитого пальца, нет. Генка не захотел идти на преступление, вот в чем дело. И даже больше: он почувствовал себя вдруг человеком, личностью, а не безвольной игрушкой в руках Гусиной Лапы. Кто бы мог подумать? Незаметный, молчаливый, хмурый Генка Харя почувствовал себя человеком. И не побоялся. А он, Карцев? Он продолжал долбить. У него тряслись руки, но он продолжал. Какой же он трус! Если бы Раечка узнала об этом! Но раз он действительно трус, то она в конце концов узнает. И Карцев вдруг ощутил такое презрение к себе, что даже остановился. Неужели у него нет сил, нет желания бороться? Эх, если бы рядом был друг, настоящий друг. А так... Ну, что он один может сделать?

Нет, это ясно — у него никогда не хватит решимости пойти против Гусиной Лапы, он связан по рукам и ногам. И он еще хочет кому-то помочь, еще думает о Раечке, он еще хочет добиться какой-то правды в райкоме, в институте! Зачем? Кому это теперь надо?..

Все же Карцев заставил себя переступить порог райкома комсомола, прошел по шумному коридору и нерешительно приоткрыл указанную в записке дверь. Навстречу ему встал из-за стола знакомый светловолосый парень.

— Ну, здравствуй, Толя. Жду тебя,— приветливо сказал Виктор и указал на диван.— Садись-ка сюда, потолкуем.

И сам сел рядом.

«Почему он такой понурый? — подумал Виктор.— И это после вчерашнего похода в ресторан, после знакомства с той девушкой, после их разговора в подъезде ночью? Глеб не мог перепутать, он все видел. Странно».

— Я тебя не буду сейчас расспрашивать, как ты живешь и что ты думаешь,— сказал Виктор.— Захочешь, расскажешь потом сам. Я просто продолжу наш первый разговор здесь, в райкоме.

Карцев слабо пожал плечами.

— Как вам угодно.

— Ты тогда так быстро ушел, что...

— Это было глупо,— поспешно вставил Карцев.

— Это было понятно,— возразил Виктор.— Ты волновался. Если хочешь знать, то я тоже волновался.

— Но молча.— Карцев усмехнулся.

— Это, между прочим, еще труднее. Но тогда мне нечего было тебе сказать.

— А теперь, значит, есть?

— Пожалуй, да. Я кое в чем; кажется, разобрался. Но знаешь что,— улыбнулся Виктор.— Давай сначала познакомимся. А то как-то неудобно, я с тобой знаком, а ты со мной нет.

— Вы со мной знакомы? — с усмешкой спросил Карцев.

— Да.— Виктор посмотрел ему в глаза.— Ты не веришь?

— Как сказать.

— Ладно. Может быть, потом поверишь. Ну, а меня зовут Виктор. Фамилия Панов. Я окончил исторический факультет. И уже собирался писать диссертацию. Девятнадцатый век. Но потом. Ты даже не поверишь... Пошел работать в милицию.

— Ого! — изумленно произнес Карцев.

— Вот именно. Но представь себе, что судьбы сегодняшних людей, трудные, конечно, судьбы, даже порой драматичные, меня, например, волнуют больше, чем любые катаклизмы прошлых эпох. Можешь ты этому поверить?

Виктор говорил так искренне и убежденно, что Карцев невольно поддался его настроению.