А быть может, вопрос следовало поставить иначе: было ли у него прошлое? Его разум буквально захлестывала пенистая волна с обломками, приносимыми из прошлого, – обрывки информации, напоминающие фоновую радиацию вокруг планет. Он пытался упорядочить пену и структуру, но структуры не выходило, обломки информации никак не хотели состыковываться.

Где же память, в панике подумал он, была же она раньше? Возможно, и сейчас информация есть, но что-то ее заслоняет, прячет, и лишь отдельные блоки данных выглядывают тут и там, и большей частью их невозможно с чем-либо соотнести…

Он снова окунулся в мешанину плывущих из прошлого обрывков и обломков и обнаружил воспоминание о неприветливой скалистой земле с массивным, как сами скалы, черным цилиндром, уходящим в серое небо на головокружительную высоту. Внутри цилиндра скрывалось что-то настолько невообразимое, грандиозное и поразительное, что разум отказывался воспринимать его.

Он поискал смысл воспоминания, хотя бы намек, но не нашел ничего, кроме образа черных скал и устремленного из них ввысь черного мрачного цилиндра.

Неохотно расставшись с этой картинкой, он перешел к следующей. На этот раз воспоминание оказалось поросшей цветами лощиной, переходящей в луг; луг благоухал тысячами ароматов, источаемых полевыми цветами. В воздухе вибрировали звуки музыки, в цветах шумно возились живые существа, и опять он знал, во всем этом имелся какой-то смысл, но без ключа понять его было невозможно, а ключ никак не находился.

Однажды возник еще некто. Другое существо, и он был им, этим существом, которое улавливало картины и образы, овладевало ими и затем передавало; и не только образы, но и сопутствующую информацию. Картины, хоть и перепутанные, все еще хранились в мозгу, зато информация каким-то образом исчезла.

Он сжался еще больше, все глубже уплотняясь в пирамиду; мозг разрывали пустота и хаос, и он судорожно попытался вернуться в свое забытое прошлое, чтобы встретить то, другое, существо, которое охотилось за картинами и информацией.

Но искать было бесполезно. Он не знал, как дотянуться до того, другого, как прикоснуться к нему. И зарыдал от одиночества – в глубине себя, без слез и всхлипов, поскольку не умел проливать слезы или всхлипывать.

Потом он еще глубже зарылся во время и вдруг обнаружил период, когда еще не было того, другого, существа, а он все равно работал с данными и построенными на данных абстракциями, однако информация и понятия были бесцветными, а экстраполированные картины – жесткими, застывшими, а порой и устрашающими.

Бессмысленно, подумал он. Бессмысленно пытаться.

Он так и не разобрался в своих воспоминаниях, он был собой лишь наполовину и не мог стать целым из-за отсутствия исходного материала. Ощутив накатывающую на него темноту, он не стал сопротивляться, а дождался ее и растворился в ней.

Блейк очнулся под вопли Комнаты.

– Куда вы ушли? – кричала она на него. – Куда вы ходили? Что с вами случилось?

Он сидел на полу посреди комнаты, поджав под себя ноги. А между тем ему следовало бы лежать в кровати. Комната снова завела свое.

– Куда вы ушли? – гремела она. – Что с вами случилось? Что…

– Ой, да замолчи ты, – сказал Блейк.

Комната замолчала. В окно струился свет утреннего солнца, где-то на улице щебетала птица. В комнате все как обычно, никаких изменений. Он помнил, что, когда ложился спать, она имела точно такой же вид.

– А теперь скажи мне, что именно тут произошло, – потребовал Блейк.

– Вы ушли! – взвыла Комната. – И построили вокруг себя стену…

– Стену?!

– Какое-то ничто, – отвечала Комната. – Какое-то сферическое ничто. Вы заполнили меня облаком из ничего.

– Ты с ума сошла, – сказал Блейк. – Как я мог это сделать?

Однако, не успев произнести эти слова, он понял, что Комната права. Комната умела только докладывать о тех явлениях, которые улавливала. Такой штукой, как воображение, она не обладала. Комната была всего лишь машиной и не имела опыта по части суеверий, мифов и сказок.

– Вы исчезли, – заявила Комната. – Завернулись в ничто и исчезли. Но прежде чем исчезнуть, вы изменились.

– Как это я мог измениться?

– Не знаю, но вы изменились. Вы растаяли и обрели иную форму или начали обретать иную форму. А потом закутались в ничто.

– И ты меня не чувствовала? И поэтому решила, что я исчез?

– Я вас не чувствовала, – ответила Комната. – Я не умею проникать сквозь ничто.

– Сквозь ЭТО ничто?

– Сквозь любое ничто, – сказала Комната. – Я не умею анализировать ничто.

Блейк поднялся с пола и потянулся за шортами, которые бросил накануне вечером. Надев их, он взял коричневый халат, висевший на спинке стула.

Халат оказался шерстяным. И Блейк вдруг вспомнил вчерашний вечер, вспомнил странный каменный дом, сенатора и его дочь.

– Вы изменились и создали вокруг себя оболочку из ничего.

Но он не помнил этого. Никакого намека на странное превращение не было в его памяти.

Не помнил он и случившегося накануне вечером – с того мига, когда вышел во внутренний дворик, и до момента, когда обнаружил, что стоит в добрых пяти милях и вокруг завывает буря.

– Господи, что же происходит? – спросил Блейк себя.

Он плюхнулся на кровать и положил халат на колени.

– Комната, – спросил он, – а ты уверена?

– Я уверена, – твердо ответила Комната, – что я бы не стала фантазировать.

– Да, конечно, не стала бы…

– Фантазия нелогична, – сказала Комната.

– Да, разумеется, ты права, – ответил Блейк. Он поднялся, накинул халат и двинулся к двери.

– Вам больше нечего сказать? – укоризненно сказала Комната.

– А что я могу сказать? – отозвался Блейк. – Ты знаешь об этом больше моего.

Он вышел в дверь и зашагал вдоль балкона. У лестницы Дом встретил его своим обычным утренним приветствием.

– С добрым утром, сэр, – сказал он. – Солнце взошло и светит ярко. Буря кончилась, и туч больше нет. Прогнозы обещают ясную и теплую погоду. Температура сейчас сорок девять градусов, а в течение дня она превысит шестьдесят градусов[1]. Прелестный осенний день, и все вокруг очень красиво. Чего изволите пожелать, сэр? Отделка? Мебель? Музыка?

– Спроси его, что подать на стол! – завопила Кухня.

– И что подать вам на стол? – спросил Дом.

– Может быть, овсянку?

– Овсянку! – вскричала Кухня. – Вечно эта овсянка! Или яичница с ветчиной. Или оладьи. Почему бы хоть разок не съесть что-нибудь эдакое? Почему…

– Овсянку, – твердо сказал Блейк.

– Человек хочет овсянки, – произнес Дом.

– Ладно, – сдалась Кухня. – Одна порция овсянки на подходе!

– Не обращайте на нее внимания, – сказал Дом. – В программу Кухни заложены всякие замысловатые рецепты, по которым она большая специалистка, но у нее почти не бывает возможностей воспользоваться хотя бы одним из них. Почему бы вам, сэр, когда-нибудь, просто забавы ради, не разрешить Кухне…

– Овсянки, – сказал Блейк.

– Хорошо, сэр. Утренняя газета на лотке в почтографе, но сегодняшнее утро небогато новостями.

– Если не возражаешь, я посмотрю ее сам, – сказал Блейк.

– Конечно, сэр. Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь информировать…

– Постарайся не перестараться, – посоветовал Блейк.

– Извините, сэр, – сказал Дом. – Я буду следить за собой.

В прихожей Блейк взял газету и сунул ее под мышку, потом подошел к окну в боковой стене и выглянул наружу. Соседний дом исчез. Платформа опустела.

– Они уехали нынче утром, – объяснил Дом. – Около часа назад. Думаю, ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады…

– Мы?

– Да, а что? Все остальные дома, сэр. Мы рады, что они уехали ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.

– Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже не разговаривал с ними.

– О, – произнес Дом, – я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я имел в виду сам дом.