— Ну вот, так я и знал, — сокрушенно заметил Либби. — Я постарался объяснить словами, но все, чего добился, так это внес новую неразбериху. Не существует способа измерения абсолютного времени, когда два события происходят в разных континуумах. Можно измерить лишь промежуток.

— А что же такое тогда промежуток? Столько-то пространства и столько-то времени?

— Да нет же! Промежуток — это… промежуток. Я могу записать это в виде формул и показать, как мы ими пользуемся, но словами этого не передашь. Вот, например, Нэнси: вы смогли бы описать словами партитуру оркестровки симфонии?

— Нет. Впрочем, если постараться, то это сделать можно, однако потребуется в тысячу раз больше времени.

— И музыканты все равно не смогут играть до тех пор, пока вы не переложите ее на нотное письмо. Вот это я и имел в виду, — продолжал Либби, — когда говорил, что простой язык тут не подходит. Однажды я уже попал впросак в подобной ситуации, когда пытался рассказать о действии привода, основанного на световом давлении. Меня спросили, почему — ведь действие привода зависит от потери инерции, а мы здесь, на корабле, этого не почувствовали. Ответа, который бы можно было сформулировать словами, нет. Инерция — это не просто какое-то слово; это математическое понятие, употребляемое в математически определенных средах. Я не смог ничего сказать.

Нэнси, хотя и выглядела озадаченной, продолжала настаивать на своем.

— И все равно в моем вопросе есть смысл, пусть он даже не так сформулирован. Вы ведь не можете послать меня, будто трехлетнюю девочку, поиграть в песочнице и не лезть во взрослые дела. Предположим, если мы развернемся и полетим обратно тем же маршрутом, каким мы прибыли сюда, прямо к Земле — точно так же, только в обратном направлении и удвоив время нахождения корабля в пути — какой год будет на Земле, когда мы вернемся?

— Это будет… Дайте подумать… — В мозгу Либби почти автоматически заработал механизм вычислений с учетом ускорений, интервалов, дифформного движения. Он пытался найти ответ во мраке математических дебрей, как вдруг вся проблема как бы распалась на куски и перестала существовать. Внезапно Энди понял, что у задачи может быть бесчисленное множество решений.

Но ведь это невозможно! В реальной жизни, а не в фантастическом мире математики, такая ситуация была бы абсурдной. На вопрос Нэнси должен существовать один ответ — единственно верный.

Может быть, логические построения теории относительности — всего лишь нелепость? Или же это означает, что физически будет невозможно пройти на обратном пути такие же межзвездные расстояния?

— Мне еще нужно над этим подумать, — сказал Либби и быстро ретировался, не дав Нэнси даже возразить.

Но и уединившись, он все же не смог найти ответ на поставленный вопрос, что, однако, не свидетельствовало об утрате им математических способностей. Либби знал, что может математически описать любую данность, чего бы она ни касалась. Трудность состояла в том, что данных у него было слишком мало. До тех пор, пока какой-нибудь наблюдатель не пройдет межзвездные дистанции на скорости, приближающейся к скорости света, и не вернется обратно на планету, с которой он стартовал, ответа не может быть. Математика сама по себе не несет смысловой нагрузки и не дает готовых ответов.

Либби обнаружил, что думает не о задаче, а о том, цветут ли сады в его родном Озарксе, слышен ли запах дыма в осеннем лесу, и затем вспомнил, что такой вопрос не имел смысла изначально и его невозможно было решить по тем правилам, которыми он пользовался. Он дал увлечь себя порыву ностальгии, почти такому же, который он испытывал в юности, когда был членом Корпуса космического строительства и впервые улетел в длительную космическую командировку.

Чувство неуверенности и сомнений, затерянности и ностальгии охватило весь космолет. В начале своего пути Кланы имели перед собой цель, которая помогала им держаться вместе и стойко переносить трудности. Однако сейчас они летели в никуда, лишь отмечая, как уныло проходят дни. Долгие годы их жизни превратились теперь в бессмысленное бремя.

Айра Говард, на чьи средства был основан Фонд Говарда, родился в 1825-м и умер в 1873-м году от старости. Он торговал бакалейными товарами среди золотоискателей Сан-Франциско; в период Гражданской войны стал оптовым маркитантом, удвоив свое богатство в трагический период Реконструкции.

Больше всего на свете Говард боялся смерти. Он нанял лучших врачей своего времени для того, чтобы они продлили ему жизнь, и все же старость настигла его тогда, когда большинство людей еще были полны сил и энергии. В своем завещании он распорядился направить накопленные им средства для «продления человеческой жизни». Администраторы треста не нашли иного способа, кроме одного — подыскать людей, продолжительность жизни которых в силу врожденной предрасположенности была велика, и предложить им объединиться для продления рода. Их метод предвосхитил работы Бербанка; возможно, они знали о выдающихся исследованиях Грегора Менделя.

Мэри Сперлинг отложила книгу на самом интересном месте, когда увидела, что в комнату вошел Лазарус. Он взял книгу и повернул, чтобы посмотреть заглавие.

— Что ты читаешь, сестрица? «Екклезиаст»? Гм, я не думал, что ты веришь в Бога. — Он прочел вслух: «А тот, хотя бы прожил две тысячи лет и не наслаждался добром, не все ли пойдет в одно место?»[3]. — Как-то очень все грустно, Мэри. Не можешь ли ты найти чего-нибудь повеселее даже здесь, у Проповедника? — Он пробежал глазами дальше по тексту. — Вот, например, это: «Кто находится между живыми, тому еще есть надежда…»[4]. М-да, не очень весело… Вот, кажется, нашел: «И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность — суета»[5]. Это я принимаю; ни за какие богатства я бы не хотел снова быть молодым.

— А я бы хотела…

— Мэри, что тебя гложет? Ты сидишь здесь и читаешь самую печальную книгу из всей Библии, ведь в ней нет ничего, кроме смерти и похорон. Что с тобой?

Мэри устало провела рукой по глазам.

— Я старею, Лазарус. О чем же мне еще думать?

— Да брось, ты в полном расцвете сил!

Мэри с упреком посмотрела на него. Она ведь знала, что он говорит неправду — зеркало говорило ей об этом: седеющие волосы, морщины на лице, эта постоянная усталость… Но ведь Лазарус старше ее — хотя она узнала из результатов исследований, которые она столько лет помогала проводить, что Лазарус не должен был дожить до своих лет. Когда он родился, программа в своей реализации дошла лишь до третьего поколения, а этого слишком мало, чтобы устранить негативное воздействие факторов недолговечности. Скорее, тут все дело в довольно удачном сочетании генов. И вот он стоял теперь перед ней, живой и здоровый.

— Лазарус, — произнесла она, — сколько ты еще рассчитываешь прожить?

— Я? Что за вопрос… Я не задумывался об этом с тех пор, когда задал этот же вопрос одному парню — конечно же, не о его возрасте, а о своем. Ты когда-нибудь слышала о докторе Хуго Пинеро?

— Пинеро… Что-то припоминаю… Ах, да: «Пинеро-шарлатан».

— Мэри, он не был шарлатаном. Он действительно мог это делать. Хуго умел предсказывать точное время смерти человека.

— Но ведь… Впрочем, рассказывай дальше. Что же он тебе поведал?

— Минуточку. Я хочу, чтобы ты поняла: он не был обманщиком. Его предсказания были верными, и если бы он не умер, компании по страхованию жизни в конце концов обанкротились бы. Это было еще до твоего рождения, но я тогда жил и знаю. Во всяком случае, Пинеро взял мои данные и результат обескуражил его. Тогда он повторно провел анализы, после чего вернул мне деньги.

— Что он сказал?

— Я не смог из него выдавить ни слова. Он смотрел то на меня, то на свой прибор, и только хмурился и чесал затылок. Поэтому я не могу ответить на твой вопрос.