Положение твердой земли было не так мирно, как казалось; новые тучи, хотя еще отдаленныя, показались на всех краях горизонта.

Я получил еще в Мюнхене неожиданное известие, что прусский король не соглашался утвердить договор Гаугвица иначе, как с оговорками, которые совершенно изменяло самую сущность его. Правда, что по извинительному усердию, этот министр поступил против данных ему наставлений, и может быть, худо выполнил приказания своего государя. Положение короля было весьма затруднительно: он только что заключил с Англией договор, по которому обязывался покровительствовать в Ганновере ее войскам, которые со своей стороны должны были помогать Пруссии в случае нападения французов: этот договор был заключен позже венского [Венский трактат был заключен 13 декабря; Гаугвиц, намереваясь ехать 17-го, не почел нужным послать к королю; он прибыл только 25-гo, a 22-го был заключен в Берлине договор с Англией. Если бы Гаугвиц послал курьера (кажется дело, по важности своей, этого стоило; он бы избавил свое правительство от упреков, сделанных ему впоследствии. Англия даже утверждала, что Берлинский кабинет желал участвовать в договоре о денежном вспоможении; но Пруссия отвергает это обстоятельство]. С другой стороны император Александр предлагал королю отдать в его распоряжение всю русскую армию по договору, заключенному в Потсдаме.

Нельзя было ожидать, чтобы человек с столь благородным и возвышенным характером, как Фридрих Вильгельм, мог согласиться на союз со мною, несмотря на только что принятые обязательства. Король весьма дурно встретил Гаугвица: но выгоды государства перевесили внушения души его, ему оставалось или решиться испытать всю тяжесть моего гнева, или принять мои условия.

Увлеченный своими советниками, король решился на одну из тех мер, которые только запутывают дела, вместо того чтоб уладить их: он утвердил договор, с условием, что он временно займет Ганновер, до заключения мира, и что тогда только уступит свои три провинции, когда Англия утвердит его приобретение. Я так мало ожидал подобного поступка, что уже отдал Аншпах Баварии, имевшей полное право на это вознаграждение за уступленное ею герцогство Вюрцбург, доставшееся по Пресбургскому договору великому герцогу Тосканскому взамен Зальцбурга, отданного Австрии. Мне следовало бы подождать ратификации берлинского кабинета для распоряжения этими аншпахскими провинциями; но они уже были отданы; дело конченное нельзя было поправить. В том грозном положении, в которое поставила меня Аустерлицкая победа, я тем менее был расположен сносить унижение от короля, что смотрел с весьма хорошей стороны на поведение Гаугвица. Уступив королю богатое курфюршество взамен малых провинций, расположенных в дальнем расстоянии от его государства, я ему дал втрое более народонаселения и доходов, нежели сколько получал от него; сверх того наши границы не были смежны, как прежде, и следовательно Пруссия избавлялась от участия во всех распрях, могущих возникнуть между мною и Германиею. Это было самое полное удовлетворение, какое только я мог ему предложить, за нарушение неприкосновенности его земель. Лучше ли бы поступил я, наказав Бернадотта за исполнение моих собственных приказаний? Неужели я должен был придти с веревкою на шее в Берлин, подобно древним германским императорам, отправлявшимся некогда таким образом в Рим испрашивать себе прощения? Мне казалось гораздо проще согласиться, что мы были естественные союзники; что Ганновер принадлежал мне как победителю; уступая его Пруссии, я ее увеличивал на счет самых злейших моих врагов, производивших все коалиции; что выгоды Пруссии были в этом случае согласны с моими, и что благоразумнее было принять мои предложения, нежели удары моей победоносной армии в то время, когда Австрия была не в состоянии подать помощь Пруссии, а Россия «была слишком удалена, чтобы приспеть во время».

Врожденное благородство души — вот причина, побуждавшая Фридриха Вильгельма иначе понимать вещи и отказаться принять земли, отнятые у Георга III, с которым он был более в дружеских, нежели в неприязненных сношениях; она была достойна всякого уважения. Очевидно и то, что это приобретение сделалось бы только тогда верным, когда бы Англия признала его при заключении мира. Занятие земли войсками есть следствие побед; но обладание ею получает законность только через договоры или продолжительное овладение, которого уже нельзя более оспаривать. Итак, Фридрих Вильгельм должен был уступить мне три провинции за землю, хотя и гораздо обширнейшую, но на обладание которой он никогда не получил бы согласия Англии, что ввергло бы его в беспрерывные распри с этой державой.

Неприятное положение Пруссии проистекало из ошибки Гаугвица, который, ослепленный мнимыми выгодами заключенного договора, довольно неточно определил условия его. Он должен бы был сказать, что если уступка Ганновера сделается препятствием к заключению общего мира и что если по этому для блага Европы надобно будет возвратить его Англии, то Франция должна дать Пруссии другое, равноценное вознаграждение. Так как оговорка эта была упущена, то сам король мог сделать мне подобное предложение и, вероятно, я бы согласился. В случае же отказа с моей стороны Фридрих Вильгельм должен был избрать или опасную и неминуемую войну со мною или менее вероятную войну с англичанами. Решаясь на первое, следовало послать с наивозможной поспешностью и тайною доверенное лицо в Петербург, призвать русских в Силезию и вступить в переговоры с Австрией; решаясь на второе, следовало просто и без всяких оговорок утвердить трактат, заметив только, что если это вовлечет Пруссию в войну с Англией, то Берлинский кабинет, согласившись делить со мною удачи и неудачи войны, должен заключить наступательный и оборонительный договор, который обеспечил бы и участие его в выгодах в случае успеха. Из всех представлявшихся способов действий король выбрал самый худший, и самый невыгодный для меня, и самый опасный для Пруссии.

Еще труднее было понять, как в то самое время, когда кабинет этою условною ратификацией затруднял свои сношения со мною, он приказал одной части своих войск вступить в Ганновер, а остальных привел в состав по мирному положению и, уменьшив таким образом число их в половину, разместил по всему протяжению государства. Он думал отстранить все затруднения, прислав ко мне в Париж Гаугвица, чтобы продолжать переговоры.

Если бы отказ, им привезенный, был сопровождаем объявлением войны, я бы понял его; но принять стыд вторжения пруссаков в Ганновер и начать снова уже оконченные со мною переговоры было такое запутанное дело, которое самому искуснейшему дипломату было бы трудно уладить. Этот случай и возрастающая ненависть ко мне берлинцев, доверием которых пользовался Гарденберг(9), известный приверженец Англии, (он родился в Ганновере и был английский подданный) одним словом, тысячи обстоятельств показывали мне, что, несмотря на благородный характер Фридриха Вильгельма, я должен был остерегаться Пруссии. В Берлине все, исключая кабинет, принимало неприязненный вид; армия, стыдясь той роли, которую возлагала на нее политика, громко требовала войны; многочисленные толпы офицеров оскорбили в его собственном доме миролюбивого министра, предпочитавшего увеличение государства несвоевременной и невыгодной войне. Гусарские поручики хотели самовольно решать важнейшие вопросы политики и выгод государства.

Я тотчас же заметил все выгоды, которые можно было извлечь из моего положения относительно остальной части Европы. Пруссии должно было в две недели или решиться принять мою систему и отдаться под мое непосредственное влияние, или пасть под моими ударами.

Очевидно, что Венский трактат, обезображенный десятью строками, разрушавшими самые основания его, совершенно уничтожался: я объявил Гаугвицу, что Берлинский кабинет сам его уничтожил, и что дела должны быть подвергнуты новым переговорам. Я требовал, чтобы немедленно были уступлены обмененные провинции, потому что уже Аншпах был мною отдан; чтобы Пруссия отказалась от уступки Баварией 20 000 жителей; наконец, чтобы Берлинский кабинет запер гавани для английской торговли. Те самые министры, которые отвергли договор Гаугвица, заключенный с взаимными выгодами, почли себя счастливыми, не имея уже в своем распоряжении армии, что могут заключить со мною мир, хотя на постыдных условиях. Я отчасти ожидал этого результата: я обнял одним взглядом положение, в которое поставили короля его слабые советники и рассчитал, что он не мог иначе из него выйти, как покоряясь безусловно закону необходимости, или подвергая себя бедственным случайностям войны. При всем том, я был удивлен поспешностью, с которою он согласился на эту уступку: я привык видеть в поступках Фридриха Вильгельма глубокую обдуманность. Даже Потсдамский договор, не смотря на то, что он был заключен почти непосредственно после неприязненного движения пруссаков на Вислу против русских проистекал слишком ясно из нарушения нами неприкосновенности нейтральных владений и его можно было рассматривать как результат умно начертанной системы; он даже обнаруживал такую сильную волю, что заставлял меня ожидать скорее разрыва, нежели такой развязки, которая, без помощи оружия, выполнила все мои желания: эта победа, одержанная одним почерком пера, превзошла все мои ожидания. Я держал в своих руках Европу; надобно было этим воспользоваться; случай не замедлил представиться.