Она садится в поезд.

Даже не старается запомнить французскую фамилию и адрес в Провансе.

Сейчас надо решить: сесть в купе? встать в коридоре? запереться в туалете?

На улице Наврот лежит снег. Дворник сгребает его лопатой. Ребенок лепит снеговика. Дворник насвистывает. Гладильная мастерская открыта, тетя Юзека снимает с валиков постельное белье, старательно его раскладывает. Она с умилением разглядывает камешек из почки Юзека и разрешает переночевать в мастерской.

Тетя Юзека теперь в рейхе, а Варшава — в генерал-губернаторстве. Граница недалеко, надо сесть на двенадцатый трамвай, доехать до Стрыкова и найти спекулянтов. Их все знают; они обменивают сахар на чулки, а водку — на теплое белье или наоборот — сахар на белье.

Тетя щедра: дает ей для обмена носки и еще в подарок — чулки с черной стрелкой.

— Последний писк моды, — заверяет она. — Теперь носят длинную стрелку, над щиколоткой, и обязательно темнее, чем сам чулок.

Надо их навестить, скажет она как-то. Поблагодарить пана Болека, выводившего из гетто по каналам, тетку Юзека, оказавшуюся такой щедрой, женщину из Стрыкова, угостившую ее клецками, немецкое семейство в Берлине…

Пройдет еще несколько лет, и она скажет: нет, правда, я обязательно должна их навестить. Пана Болека. Тетку Юзека. Ту женщину из Стрыкова…

Но так и не навестит. Не оттого что неблагодарная — наоборот, ведь она столько раз вспоминала об этих людях. Просто так уж получается — всегда находятся более срочные дела.

Она едет в трамвае. Разглядывает немецкие названия улиц и пытается угадать (непонятно зачем) прежние, польские. Трамвай замедляет ход, она видит колючую проволоку. Пост. Чуть дальше стоит бородатый мужчина с желтой заплаткой на рукаве. Заплатка потрепанная, в виде звезды. В Варшаве носили другие звезды — синие на белых повязках, поэтому лишь через пару секунд она понимает: это еврей. Гетто. Она не знала, что двенадцатый трамвай проезжает через гетто. Редкие прохожие останавливаются и разглядывают трамвай. Она сидит у окна, а они не сводят с нее глаз. Именно с нее. Она отворачивается, но на противоположной стороне улицы тоже люди. Они стоят неподвижно и смотрят…

Вместе с ней на конечной остановке выходит молодая женщина, на вид ее ровесница. Она начинает рассказывать про свой побег из Германии, та приглашает ее к себе домой. Мать — милая, гостеприимная — спрашивает, чего ей хочется: может, вареников? Специально для нее варит целую кастрюлю, поливает шкварками. Ешь, угощает она, ешь на здоровье.

— Нам тут тоже несладко, — рассказывает она позже, вечером. — Раньше-то торговля была бойкая, а теперь полицаев стало много, всё евреев ищут. Ищут-то евреев, а находят товар… Ешь, детка, ешь на здоровье.

Она стелет постель, укрывает ее пуховым одеялом и будит ночью, когда приходят спекулянты.

Спекулянты усталые, грязные и чем-то напоминают людей пана Болека. Вынимают из рюкзаков водку и сахар, прячут туда дамское белье. Она отдает им носки Юзековой тети и получает взамен белую простыню. А также инструкцию: простыню держать над головой, передвигаться прыжками и приседать каждые несколько метров. Присели — замерли. Простыня должна полностью закрывать вас, свисать до снега. Запомните: замираем, прыгаем — опять приседаем. Это называется заячий шаг, сумеете?

Она бежит вместе с мужчинами: заснеженное поле, лес, снова поле… приседает, следит, чтобы простыня полностью закрывала ее, замирает, снова бежит.

Восходит бледное холодное солнце. Они в генерал-губернаторстве. Она отдает простыню и спрашивает, где ближайшая железнодорожная станция.

Она покрасила волосы (любимый цвет — пепельная блондинка).

Вставила зуб (на штифте, техник заверил, что очень практично, в случае чего можно вынуть; она удивилась: зачем вынимать искусственный зуб?).

Забрала свою пудреницу. («Она так плакала, получив твое письмо, — рассказывает подруга Стефы, машинистка с Восточной железной дороги. — Так жалела, что не давала тебе списать на алгебре…» «Зато теперь я подарю тебе шляпу», — обещает Стефа, и в самом деле приносит красивую шляпу — черную, с большими затейливыми полями, наследство романтичной матери.)

Машинистка дает ей лакированные туфельки на высоких каблуках, сшитые на заказ перед самой войной у сапожника на Новом Святе, а пани Крусевич старательно перешивает на нее пальто пана Крусевича.

Она стоит на углу улицы Пенкной и ждет знакомую — переводчицу немецкой поэзии (эта переводчица, очень известная, обещала найти покупателя на кольцо с жемчужиной — если за реальную цену).

Она притопывает от холода на мокром снегу.

В лакированных туфельках от машинистки.

В романтической шляпе от Стефы.

В шелковых чулках с черной стрелкой от тети Юзека.

В бывшем пальто пана Крусевича…

Две женщины, обе в штатском, подозрительно рассматривают ее.

— Вы кого-то ждете? — спрашивает одна, пряча руки в меховой муфте. — Кенкарта у вас есть? — и вынимает из муфты полицейское удостоверение.

— Простите, не поняла… — удивляется она, но голос у нее заискивающий. — А в чем, собственно, дело?

— Вот только не надо притворяться, — говорит та. — И оставьте эти улыбочки. Все вы такие — сначала изображаете святую невинность, потом принимаетесь рыдать. Пошли.

Она идет вслед за полицейской.

Ближайший комиссариат — на Познанской. У этого места дурная слава, быстро оттуда не возвращаются.

У нее с собой кольцо с жемчужиной. Сразу ей предложить? Но что значит «все»? «Все» — так говорят о евреях…

— Простите, — решается она наконец. — А кто это — все?

— Перестань валять дурака, — полицейская теряет остатки вежливости. — Я из полиции нравов. Поняла теперь, кто это — все?

Она поняла.

Ее приняли не за еврейку, а за шлюху. Какое счастье, Господи Боже мой, всего-навсего за шлюху!

Теперь она идет спокойно, как порядочная женщина, которую искренне позабавило нелепое подозрение.

Полицейская садится за столик и рассматривает ее кенкарту.

— Замужем, — читает она вслух. — Замужем, ну-ну… И где же твой муж?

Она отвечает:

— В лагере муж. Был в Освенциме.

— Не врешь? — полицейская поднимает глаза от кенкарты и поправляется: — Вы не врете?

— Мой муж в лагере, — повторяет она. — У меня письмо есть…

Полицейская встает, словно собирается проводить ее до двери. — Я все проверю, — говорит она строго. — Сейчас я вас отпускаю, но все проверю… А вы… — она мгновение колеблется, — не могли бы вы одеваться более прилично?

Не стой она на улице в этом дурацком наряде, ее бы не приняли за проститутку.

Не забери ее полиция, она бы не оказалась на Марианской, у дворника пана Матеуша.

Не навести она пана Матеуша (хотела предупредить, что о ней будет справляться полиция нравов), не узнала бы, что приходил почтальон.

Что он принес письмо.

Что муж просит прислать съестного. Что у него новый адрес: Маутхаузен, блок AKZ.

Словом, все в жизни загадочным образом переплетается.

Халина с отцом будут жить в Юзефове — Лилюся сняла комнату на довоенной даче.

Она растроганно глядит по сторонам. Ничего не изменилось, разве что живая изгородь разрослась…

— На сто пятнадцать сантиметров выросла, — сообщает хозяйка, — по двадцать три сантиметра в год. Я не стригу — жду, когда муж вернется.

(— О чем вы говорите? — не слышит свекор.

— Что война идет уже пять лет, — объясняет Халина.

— А не говорят, сколько она еще продлится?

— Нет, папа, но я сама знаю, что еще долго…)

Комната солнечная, воздух свежий, но Халина твердит, что больше не выдержит.