— Не понимаю, — растерянно ответил Кудрявцев.
— Отлично понимаете. Я вас именно таким и представлял себе, читая вашу докладную в НКПС. Вот она на столе. Почему вы писали неправду? У вас сказано: на дорогах Сибири наведен порядок и даже экономится топливо. Что вы нам пыль в глаза пускаете? Я так и пометил на полях вашей записки. Сейчас я бы так деликатно не написал. Комиссия Берзина установила, — в голосе Дзержинского зазвучало негодование, — на дорогах днем и ночью идет открытый грабеж маршрутов с углем. А вы докладываете, установлен «порядок»!.. В паровозных топках пережигают уголь без всякой меры, сверх норм, а вы сообщаете: «экономия». И кто это пишет? Уполнаркомпуть по Сибири, комиссар округа — мое главное доверенное лицо! Вы — безответственный человек!
Кудрявцев глубоко потрясенный поднялся со стула.
— Садитесь, я еще не кончил, — сдерживая гнев, приказал нарком, тоже бледный от волнения. — Вы пишете: «При новой хозяйственной политике Центр имеет возможность следить за работой округа по экономическим результатам эксплуатации». Да, блестящие результаты! Скажите, пожалуйста, о каких «экономических результатах эксплуатации» можно говорить и как их оценивать, если сибирские дороги вывозили в декабре менее 20 процентов нормы? Менее 20 процентов, — с горечью повторил народный комиссар и замолчал.
Молчал и Кудрявцев. Сколько раз подписывал он доклады в НКПС, которые представляли положение дел в розовом свете. Всегда все сходило с рук, но вот доклад попал к Дзержинскому и получилась осечка. Какая там осечка — настоящая катастрофа! Кудрявцев надеялся, что в Москве он сумеет получить новое назначение на высокий пост, а теперь…
Будто читая его мысли, нарком горячо продолжал:
— Сами подумайте, чего стоит руководитель, если он лакирует действительность, скрывает истинное, в данном случае катастрофическое, положение вещей. Разве вы не виноваты в том, что Сибревком невольно ввел в заблуждение Ленина?! Разве вы не присутствовали на заседании, когда в ответ на запрос Владимира Ильича было решено дать телеграмму о том, что технические возможности сибирских дорог достаточны для выполнения заданий Центра?
— Я присутствовал, но ваш заместитель Емшанов на заседании Сибревкома лично подтвердил правильность ответа, — оправдывался Кудрявцев.
— Знаю! Емшанов безусловно виноват. Поверил на слово начальнику округа. Но вы, комиссар, обязаны были честно предупредить заместителя наркома, что большинство паровозов нуждается в ремонте, что так называемый «неприкосновенный запас вагонов» существует только на бумаге, что это — сплошной миф…
Дзержинский помолчал и, немного успокоившись, спросил, почему округ затеял переход на систему линейных отделов вместо существующих дорог именно в сезон хлебных перевозок. Бывший комиссар округа ответил, что наркомат разрешил эту перестройку еще в октябре прошлого года.
— Я не против этой реформы, — заметил нарком, — но ее нужно было проводить или до перевозок зерна или отложить на весну, как советовала наша инспекторская бригада. А вы, закусив удила, бросились в атаку и требовали от дорожной транспортной ЧК, чтобы она «воздействовала» на инспекторов. Возмутительно! Вместе с начальником округа вы издали «боевой приказ», в котором предложили за несколько дней реорганизовать управление Забайкальской дороги. Для этого надо было срочно переселить из Иркутска в Красноярск 220 сотрудников с семьями и всем их имуществом. А о транспорте вы подумали? Начальник дороги подсчитал, что для переезда требуется 260 вагонов, а на всей Забайкальской имеется всего-навсего около 300 порожних вагонов. А о жилье для сотрудников вы позаботились? В Красноярске квартир нет. Почему вы не подумали о людях, переселяемых суровой зимой вместе с семьями, с маленькими детьми? Вы же комиссар, коммунист? Когда начальник дороги заявил решительный протест, вы его отстранили и угрожали арестом. Кто вам дал на это право?
Дзержинский порывисто встал, налил из графина воды в стакан и отпил несколько глотков.
— За развал округа в первую очередь отвечаете вы как уполнаркомпуть и комиссар, — и уже более мягким тоном добавил, — но степень вашей виновности еще следует установить. До этого момента оставайтесь в Омске.
* * *
Комиссар Омской дороги Сверчков, увидев расстроенное лицо вышедшего из вагона Кудрявцева, сразу догадался о бурном характере состоявшейся беседы. «Надо же мне попасть под горячую руку, — подумал он, — сам сегодня напросился на прием». Сверчков опасался, что застанет Дзержинского не остывшим от гнева и раздражения. Увидел же его глубоко огорченным.
Нарком молча выслушал его краткий доклад, положил в папку рапорт начальника дороги и неожиданно спросил:
— Как вы думаете, нужны теперь на транспорте комиссары?
Увидев замешательство Сверчкова, Дзержинский усмехнулся: — Застал вас врасплох? В другой раз поговорим, в более широком кругу. А теперь скажите мне, как обстоит дело со снабжением рабочих и выдачей заработной платы?
Комиссар дороги сообщил о большой задолженности, о том, что лишь в январе выданы авансы деньгами и мукой в счет того, что полагалось за ноябрь. На протяжении последних восьми месяцев трижды менялась система оплаты труда. Теперь действуют местные сибирские тарифы. Они настолько сложны и запутаны, что даже бухгалтеры и профработники не могут в них разобраться…
— Очень печально! — вздохнул нарком. — Если рабочие не знают результатов своего труда, если живут на одни лишь авансы, то удивительно ли, что их мысли отвлечены от нужд транспорта. Поэтому и производительность труда низка. Вот за что надо браться в первую очередь, — сказал он, делая запись в своем блокноте. — Еще хочу спросить вас — Омский линейный отдел уже организован?
— Не успели. Только сейчас подбираем работников.
— Как несвоевременна эта реорганизация! — с досадой проговорил нарком. — Надо выполнять боевое задание, а тут управления дорог ликвидируются, линейные отделы не созданы. Вот и получается — ни дорог, ни отделов…
Дзержинский поднялся, давая понять, что беседа закончена.
— Начальник дороги поручил мне спросить вас, — торопливо обратился к нему комиссар, тоже вставая. — Мы сейчас занимаемся перегруппировкой паровозов по их тяговой силе. Не будет ли у вас на этот счет указаний?
— Перегруппировкой паровозов по сериям? Неужели нельзя было этим раньше заняться, а не теперь?
— По нашим подсчетам это даст большой производственный эффект.
— Я не сомневаюсь, но сколько времени мы потеряем. Что касается перегруппировки паровозов, — Дзержинский развел руками, — я не могу вам дать конкретных указаний. У меня для этого нет ни достаточного опыта, ни технических знаний. Пока что я сам буду просить разъяснений по ряду вопросов, в которых плохо разбираюсь…
Сверчков хотел попрощаться, но в этот момент вошли Зимин и Грунин. Увидев их, нарком сказал:
— Садитесь, воспользуюсь случаем, чтобы посоветоваться. Двое из вас — действующие комиссары, а Грунин тоже недавно был в этой роли. Меня интересует ваше мнение — нужны теперь комиссары на транспорте?
Зимин и Грунин удивленно посмотрели на Дзержинского.
Видя, что его собеседники молчат, Феликс Эдмундович продолжал: — Большинство комиссаров заражено «спецеедством». Это теперь — опаснейшая болезнь. Без специалистов транспорт из разрухи нам не поднять. После нашей победы в гражданской войне большинство специалистов лояльно относится к Советской власти. А каково отношение к ним, даже к крупным техническим руководителям? Вероятно, вы слышали о комиссаре Пермской, который отстранил своего начальника дороги от исполнения обязанностей?
— Он даже прислал нам, в Цектран письмо, — напомнил Грунин, — в котором всех спецов, начиная от руководителей управлений НКПС и кончая линейной администрацией, объявлял врагами.
— К сожалению, таких фактов немало, — подтвердил нарком. — На другой дороге комиссар с согласия дорпрофсожа негласно принял на себя функции технического руководителя. На третьей — комиссар через голову начальника дороги обратился с приказом ко всему командному составу. О каком же единоначалии на транспорте может идти речь? Специалисты чувствуют, что им не доверяют, опекают даже в мелочах, подозрительно следят за каждым шагом, на любом их распоряжении требуется подпись комиссара. Вот отсюда и рождается пассивность специалистов, безразличие к порученному делу и самое страшное — безответственность. Все больше прихожу к выводу — институт комиссаров на транспорте отжил свой век.
