– Заметил.
– Оказывается, ты не такой простак, дружочек.
Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.
Откуда-то из оврага, через дыру в ограде, на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.
– Пусть пасется, – сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.
– Потом весь день убирай лепешки, – сказал я.
Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.
– Чье надгробие на кладбище самое большое? – осведомился Рапопорт.
– Старого раввина.
– Пошли, дружочек, туда.
Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди; я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.
– Годится, – сказал Генех, оглядев надгробие… – Почти как школьная доска.
Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.
– Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!
Я впился глазами в огромные буквы.
– Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру. – Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал: – На сегодня, дружочек, хватит.
Азбуку я одолел быстро, но над счётом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий:
– Вон на той ветке качаются две вороны, – говорил Рапопорт. – Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет?
– Две, – отвечал я без запинки.
– Не спеши. Подумай.
– Две.
– Почему?
– Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.
– Да-а, – скреб в затылке Рапопорт. – Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?
– Все останутся.
– Неправда.
– Правда. Надгробия нельзя трогать.
– О Господи, – потел Генех Рапопорт. – Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.
К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.
Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто; потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.
Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:
– Разрешите вам, ребе, задать вопрос?
– Попробуй.
– Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?
– Догадываюсь.
– Никто мне не говорит правду, – пожаловался я.
– А правду никто и не знает, – ответил Рапопорт. – Или не хочет знать.
– Про моего отца?
– Про все на белом свете, – сказал Рапопорт. – Ибо правда, дружочек, сестра печали.
– За что же, по-вашему, его посадили?
– Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.
– Какое чудо?
– Изменить мировой порядок. Ни больше ни меньше.
– А что такое мировой порядок?
– Мировой порядок? – Рапопорт расстегнул сюртук. – Мировой порядок – это прежде всего полицейский участок.
– Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?
– Что-то в этом роде…
– Хорошие?
– Хороших полицейских не бывает. – Генех почесал тощий, как штакетник, бок. – Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.
– Почему?
– Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коммивояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна – Швейцария.
– Вы там, ребе, были?
– Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. – Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: – Бог дал дождь, Бог даст крышу.
– Сколько мы вам должны, ребе? – спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.
– Ровным счетом ничего, – ответил Генех. – Ваш воздух дороже денег.
– Воздух воздухом, а дело делом, – возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.
– Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? – с болью произнес Генех.
– Кому? – не сообразил Иосиф.
– Мертвым, – сказал Рапопорт. – Почему Господь прогневался на живых? За что Он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас миллионы лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?
Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его не перебивая, как и сам Господь.
– В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.
– Куда? – прошептал могильщик.
– Туда, – Рапопорт показал на верхушку сосны.
Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще. Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.
После похорон Генеха – а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, – я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и когда ее услышал мой опекун Иосиф, он далее побелел от злости.
– Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты рехнулся.
Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?
– Он же сам себя убил, – возмутился могильщик.
– А кто его должен был убить?
– Господь Бог! – кипятился мой опекун Иосиф. – Он один имеет право.
– А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил Господь.
– Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, – путано объяснил могильщик.
Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, не сулила ничего хорошего.
Целыми днями мы жгли опавшие листья.
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья: сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.
По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:
О майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!
Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:
– Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.
Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть – хотя бы издали – на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.
