Индекс удовлетворенности непосредственно трудом колеблется в пределах от 2,81 (у рабочих арендного предприятия) до 3,11 (у рабочих государственного предприятия).155 Таким образом, состояние удовлетворенности рабочих трудом на предприятиях, где они являются в какой-то степени совладельцами, ниже, чем на государственном и частном предприятиях, и ниже, чем в 1970-1980-х годах. Так, индекс удовлетворенности трудом рабочих промышленности Российской Федерации в 1978 г., по данным обследования ЦСУ, составлял 4,09» [43].
В Британско-Российском исследовательском проекте «Перестройка управления и производственных отношений в России» был сделан такой вывод (1994 г.):
«Изменение статуса рабочих напрямую связано с изменением статуса труда в обществе, его ценности. Это уже не сфера, в которой только и осуществляется реализация сущностных сил человека, а товарный мир. Социальная ценность труда, закрепленная официальной идеологией (“Трудом красив и славен человек!”, “Слава труду!” и т. п.), сменяется новой идеологией, даже не упоминающей о труде, для которой наиболее ценным качеством является умение делать деньги (“Мы сделаем Ваш ваучер золотым!”, “Играйте и выигрывайте!”)” [44].
В доктрине рыночной реформы в 1990-1992 гг. декларировалась уверенность в том, что частный капитал создаст для рабочих сильные стимулы для интенсивного труда, разбудит инициативу в инновациях. Трудно сказать, насколько эти декларации были искренними. Но никакой политической и хотя бы интеллектуальной ответственности авторы доктрины не понесли и никаких объяснений обществу не дали.
В целом итог 1990-х гг. по этому критерию таков: «Анализ изменений в мотивации труда за 1990-е годы приводит к выводу, что значимого усиления трудовой мотивации рабочих не произошло… Мотивация интенсивного высокопроизводительного труда в реальности еще не сложилась, но поиск ее предпосылок, действенных и эффективных как для рабочего, так и для предприятия, актуален и в свете поставленной национальной по масштабам задачи радикального повышения производительности труда как минимум в 4 раза до 2020 г.» [21].
Процесс снижения ценности труда не был остановлен и после 2000 г. — это важный факт для выработки стратегии развития России на следующем этапе. После 2000 г. практически не было ни задержек зарплаты рабочим, ни массовых увольнений — доходы занятых в промышленности рабочих росли. Значит, есть более действенные факторы, которые ведут к деградации ценностной матрицы общности рабочих. В 2003 и 2007 гг. на одних и тех же машиностроительных предприятиях в Брянске, Пскове и Кирове были проведены исследования основных жизненных ценностей и мотивов труда рабочих.
Главные выводы таковы: «Значимость труда на предприятии для рабочих продолжала снижаться и в период экономического роста в стране… Доля ответов с указанием этой ценности как наиболее значимой снизилась в Брянске в 2,3, Пскове в 1,4, в Кирове в 1,7 раза.
Разрыв между ценностями семьи и работы, отличающий в 1991 г. Россию от других стран, продолжал расти. В Брянске у рабочих он увеличился в 1,9, в Пскове — в 1,5, а в Кирове — в 3,2 раза. Это говорит об общих тенденциях в динамике основных жизненных ценностей и прежде всего труда» [45].
В аналогичном исследовании в 2006-2007 гг. на предприятиях Удмуртской республики сделаны схожие (похожие или аналогичные) выводы: «В целом, и это характерно практически для всех групп рабочих, фактор заработной платы является решающим при выборе профессии… Такой фактор, как “работа по призванию” занимает среди мотивов выбора последнее место… Труд рабочих на данный момент является малооплачиваемым, не соответствует санитарно-гигиеническим нормам, однако при этом является достаточно физически и умственно напряженным и ответственным… Рабочие не считают вознаграждение за свой труд справедливым и низко оценивают создаваемые для него условия. Это подтверждается и тем, что первые позиции в числе факторов, не устраивающих рабочих, занимают невысокая зарплата, устаревшая техника и плохие условия труда. Особенно низко оценивается ситуация в металлообрабатывающей отрасли» [46].
Если рабочие не включают труд в систему своих жизненных ценностей, рушится этос коллективного труда «прометеевского» типа (промышленность — пространство «огня и железа»). Такой труд превращается для рабочих в каторгу, при этом распадаются нормативные «производственные отношения», которые необходимы для поддержания технологической дисциплины. Это в равной степени губительно для промышленного предприятия как советского, так и капиталистического типа. М. Вебер подчеркивал, что для промышленного капитализма этика рабочих даже важнее, чем этика предпринимателей, и никакая невидимая рука рынка не может заменить ценности труда как профессии — восприятия его как формы служения Богу.
Реформа, сумев устранить это восприятие, лишила рабочих тех этических ценностей, которые собирали их в профессиональную общность. Эта культурная деформация едва ли не важнее социальной. Речь идет о важном измерении нового структурирования социальной системы. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут об этом, ссылаясь на мысль П. Бурдье: «Социальная действительность, по П. Бурдье, структурирована дважды. Во-первых, существует первичное или объективное структурирование — социальными отношениями. Эти отношения опредмечены в распределениях разнообразных ресурсов (выступающих структурами господства — капиталами) как материального, так и нематериального характера. Во-вторых, социальная действительность структурирована представлениями агентов об этих отношениях, о различных общественных структурах и о социальном мире в целом, которые оказывают обратное воздействие на первичное структурирование» [47].
По мнению ряда исследователей за 1990-е годы произошло следующее: объективная перестройка социальных отношений (первичное структурирование общества) шаг за шагом привела к осознанию этой трансформации, что и довершило демонтаж прежней социальной структуры.
На первых этапах реформы, бытующие в сознании представления рабочих, были противоречивыми («рабочие, как и другие социально-профессиональные группы, находились под гипнозом формулы о прогрессивности и даже неотвратимости (необратимости) реформ, приватизации»). Вот, например, как характеризовались установки шахтеров в середине 1990-х гг.:
«Немногие из числа шахтеров выражают поддержку коммунистам, несмотря на частые сожаления о том, что при коммунистах им жилось намного лучше… Сочувствуют коммунистам рабочие, которых с уверенностью можно назвать элитой. Это те, кому за сорок, у кого высокая квалификация и большой стаж работы на шахте. Немалая часть не имеет четких политических ориентаций. Их позиция такова: “Нам все равно, кто у власти — коммунисты, демократы или фашисты. Лишь бы работа была и платили вовремя!”. Такое состояние стало следствием разочарования многих шахтеров в тех идеалах преобразования общества, в которые они поверили в начале 1990-х гг. Очень часто высказываются сожаления по поводу того, что шахтеры своими забастовками способствовали развалу Союза и приходу к власти нынешнего политического руководства. Высказываются идеи покаяния и необходимости вернуть все на свои места: “Мы это развалили, мы должны и собрать!”» [48].
В конце 1990-х гг. социологи приходят к важному выводу: «Суть происходящих в настоящее время изменений в социальном пространстве российского общества — это изменение общей композиции, соотношения социальных групп и слоев, их иерархии и ролевых функций. Люди начинают адекватно оценивать свое положение, осознают конкретные различия, которые существуют в обществе между социальными группами и слоями в степени обладания властью, собственностью, социальными возможностями.
Формирующаяся новая социальная стратификационная модель общества становится не просто объективной реальностью, но и субъективным осознанием личностью, группой, слоем своего места в социальном пространстве, что в перспективе может способствовать интеграции общества на рациональных началах либо же его дезинтеграции на конфликтной основе» [2].
