После 2000 г. эта вторичная трансформация социальной структуры выражается в атомизации общностей, сдвиге от солидарности к индивидуализму как первой реакции приспособления в новых условиях: «Складывается еще одно противоречие сегодняшней России. С одной стороны, сформировалось поколение людей, которое уже ничего не ждет от властей и готово действовать, что называется, на свой страх и риск. С другой стороны, происходит индивидуализация массовых установок, в условиях которой говорить о какой бы то ни было солидарности, совместных действиях, осознании общности групповых интересов не приходится. Это, безусловно, находит свое отражение и в политической жизни страны, в идеологическом и политическом структурировании современного российского общества» (курсив автора) [49].

Конкретно о проявлении этих тенденций в среде промышленных рабочих Б.И. Максимов пишет: «Своеобразие реакций рабочих проявляется в восприятии изменений отдельных параметров положения. Неполная занятость, сокращения, попадание в безработные переживались рабочими, пожалуй, острее всего. Остроту реакции обусловливали непривычность ситуации, крушение одного из главных устоев — статуса рабочих, униженность положения безработного (в российских условиях), низкий уровень материального положения до и после потери работы. Объявление кандидатур увольняемых переживается как психологическая травма. Уровень притязаний снижается. Падает чувство солидарности: остающиеся отмежевываются от сокращаемых; увольняемые, в свою очередь, не ждут поддержки ни от кого, в том числе друг от друга; вместо “солидарности в несчастье” между рабочими устанавливается отчуждение; сокращения не вызывают установок на организованный, коллективный протест. Многие сокращаемые ощущают себя изгоями, “никому не нужными”, “неспособными устроить свою жизнь”, нередко обозленными на весь мир…

Депривации воспринимаются как неизбежные, почти как стихийные бедствия, неодолимые, не зависящие от руководства предприятия… Поэтому протестовать против своего руководства бессмысленно. Соответственно, реакция на депривации носит характер скорее не возмущения, протеста, неприятия, а “социального смирения”. Смирение и терпение — главные черты реакции на депривации. Подобная рефлексия подпитывается так называемым новым страхом, имеющим всепроникающий характер. От ощущения страха не избавлены даже самые заслуженные и квалифицированные рабочие.

В контексте субъективных ориентаций очень важны установки на цели действий. Более половины опрошенных нами не отметили никаких целей по реализации коренных интересов рабочего класса. Главное внимание сосредоточено на оплате труда, его условиях, обеспеченности работой, отношениях с руководством, на близких, насущных задачах. При этом в экономическом плане не упоминается корректировка реформ, деприватизация предприятий, установление рабочего контроля и т. п. Практически отсутствуют цели политического характера и хотя бы такая, как улучшение положения рабочего класса в целом в качестве условия подъема уровня жизни отдельных рабочих.

Рабочих как социальную силу перевели в разряд объектов и даже потенциальных оппозиционеров, каковыми реально они вскоре и сделались. Реформаторы не включили рабочих в число со-субъектов преобразований. Е.Т. Гайдар, рассматривая “социальные силы и точки опоры эволюционных реформ, даже не упоминает рабочих» [28].

Л.Г. Ионин выдвигает сильный тезис о парадоксальном характере структурных изменений российского общества (точнее, его дезинтеграции). В частности, он пишет: «Главным признаком российской политики является практически полное отсутствие социально-слоевой идентификации политических партий. Многочисленные попытки отдельных партий и лидеров установить предполагаемую классическими политологическими учениями “принципиальную координацию” между партией с ее доктриной и соответствующим социальным слоем многократно и красноречиво проваливались. Рабочие отказываются идти в лоно социал-демократии, промышленники не поддерживают ни гайдаровскую партию, ни партию экономической свободы, которые собственно для них и создавались. Нет партии рабочих и партии крестьян, нет партии бедных и партии богатых.

Формирование блоков и движений регулируется не социальной (социально-слоевой) близостью участвующих партий, а именно актуальными политическими темами, по которым может возникнуть временная общность целей, и конкретными политическими ситуациями. Социально обусловленной идиосинкразии политиков разных ориентаций не возникает. И это не неразборчивость и беспринципность, как о том любит шуметь пресса, а принципиальная характеристика политики, в корне изменившейся вместе с ликвидацией и очевидной бесперспективностью восстановления традиционной классово-слоевой структуры общества» [50].

Эти отчуждение от политики, отсутствие в картине мира каких-либо целей по воздействию на реальность в условиях системного кризиса общества как раз и говорят о деградации социокультурной группы, которую воспринимали как рабочий класс.

Мы говорили о воздействии реформы на связность всей общности промышленных рабочих, понимаемой в терминах современной социологии (в частности, в понятиях концепции П. Бурдье). Теперь подойдем с другой стороны: каково воздействие реформы на группу, представляющую рабочих. При всех типах связи этого актива со всей общностью признается безусловная необходимость наличия этого актива для воспроизводства общности. Что произошло в 1990-е гг. с этими группами представителей?

Вспомним общий вывод Л.Г. Ионина о том, что биографии представителей наиболее «активной части общества, ориентированной на успех, сопровождающийся общественным признанием… в любом обществе, являют собой культурные образцы и служат средством культурной и социальной интеграции. И наоборот, разрушение таких биографий ведет к прогрессирующей дезинтеграции общества и массовой деидентификации» [5].

Как удар приватизации по «наиболее активной части общества» (за исключением «авантюристов») сказался на общности рабочих? Из кого состояла представляющая их группа? Вот что говорится о составе этой группы и ее связи со всей общностью: «Практически на каждом крупном советском предприятии существовал слой так называемых кадровых рабочих, которые составляли как бы рабочую элиту предприятия. Основные социально-производственные характеристики кадровых рабочих: большой производственный стаж, высокая квалификация и профессиональный опыт, стабильность пребывания в коллективе (отражаемая в непрерывности стажа). Из кадровых рабочих складывалось большинство партийных организаций промышленности. Они были наиболее социально-активным слоем рабочих. Само понятие “кадровый рабочий” как бы растворялось среди многих обозначений (передовики, новаторы, ударники и пр.). Соответственно, они имели ряд привилегий и занимали высшую ступень в рабочей иерархии на предприятии…

Формальные привилегии — это те, что были закреплены в официальных, чаще всего внутризаводских, документах. Типичным примером являются “Положения о кадровых рабочих”.

К неформальным привилегиям можно отнести и негласные квоты: прием в партию, получение наград и выдвижение на общественные должности (в президиум), дающие преимущество рабочим, как “правящему классу”. Через таких людей, которые являлись неотъемлемой частью каждого предприятия, рабочие имели возможность какого-то давления на администрацию, возможность “качать права”. Этот канал влияния и эта прослойка рабочих исчезли вместе с парткомами и старой системой привилегий…

Потеря идеологической поддержки, переход к коммерческим заказам, развал старой системы неформальных отношений воспринимаются многими работниками оборонных предприятий как утрата своего особого положения, своего статуса. Личное мастерство рабочего, к которому персонально, в случае острой необходимости, могли обращаться руководители разного уровня, вплоть до генерального директора, перестало играть сколько-нибудь значимую роль. Значение группы кадровых рабочих падает. Зависимость от коммерческих заказов, отсутствие стабильности в работе не дают им внутреннего удовлетворения и не позволяют им уважать себя за свой труд» [44].