Маг завладел караваном и всеми сокровищами, которые там были, и выгнал волков за ворота. В пустыню. Сначала они голодали, не умея взять добычу, и многие погибли. Но потом один из волков встретил У-упуа, который возвращался в Призрачную Башню. У-упуа хотел убить волка, но тот назвал его по имени, и стрела дрогнула на тетиве… А потом человек обернулся зверем, и волки поняли, что он был Богом.

У-упуа научил нас охотиться, рыть норы и находить воду. А потом воздвиг вокруг Призрачной Башни непроходимую стену, оставив открытыми лишь Врата Заката, и ушел. Никто из волков не знает его дороги, но он сказал, что когда-нибудь вернется.

И он обязательно вернется, потому что в Призрачной Башне остался его топор, а таких вещей не бросают на дороге… Я уже стар, — неожиданно признался вожак. — Недолго мне осталось водить волков на Большую Охоту. Но мне бы не хотелось уходить, не встретив У-упуа и не окрасив свои клыки кровью дальнего потомка того гостеприимного хозяина. И если ты, чужак, которому снится Призрачная Башня и потерянный топор, если ты поможешь нам свершить давно взлелеянную месть… Тогда я поверю, что встретил У-упуа. И тогда, чужак… я отдам тебе стаю».

Изумрудные глаза горели во тьме. Взгляд был умным и жестоким. Лунный свет обливал седую шерсть жидким серебром. Могучий зверь встал. Встряхнулся. И исчез. Как в прошлый раз. Пес не успел заметить, в какую из четырех сторон метнулась светлая молния.

Кулл все еще сидел, не двигаясь с места, озадаченный сверх меры, когда снова прозвучал знакомый голос.

— Ну вот ты и на пути к тому, чтобы стать королем. И даже Богом… Правда, Богом собачьим, но тут уж ничего не поделаешь — сколько сумел поднять, столько и унесешь…

«Валка! Как ты мне надоел!» — рявкнул пес в дикой обиде.

Злость пробудила память.

Пес все вспомнил.

Седой вожак был прав. Он когда-то был человеком. Но звали его не У-упуа. У него было другое имя — грозное и гордое — Кулл из Атлантиды. И в Призрачной Башне он действительно оставил свой топор.

«Дзигоро?!» — позвал Кулл-человек. Но ночь не откликнулась ни словом, ни вздохом.

Удивительно спокойная ночь стояла над барханами. Ущербный месяц висел низко, и по залитым серебряным светом белесым холмам брела одинокая тень. Тень удивительного четвероногого создания, большого, светло-серого, с короткой гладкой шерстью, висящими, как тряпки, длинными ушами, широкой мордой в складках кожи, мощными, почти львиными лапами. Тень существа, невиданного доселе, по крайней мере в этих местах точно. Предания говорили, что далеко на юге, может быть, в Камелии, а может быть, еще южнее, когда-то водились такие звери, натасканные псы войны, их выпускали на слонов. Закованные в доспехи, громадные боевые псы бесстрашно бросались на живые серые горы и, случалось даже нередко, побеждали, хотя чаще всего просто останавливали ряды врагов, восседающих на этих громадах.

Но это было давно. Много поколений назад исчезли с земли огромные бесстрашные и гордые псы-воины. Но выходит, правду говорили старинные свитки ничто на земле ни исчезает навсегда. Пес-воин, последний из этого некогда великого рода, понуро брел меж песчаных барханов, изредка приподнимая голову и прислушиваясь. В странных, не обычных для собаки пронзительно-серых глазах застыла тоска. Он покинул стаю. Ненадолго. Что-то гнало его сюда, какое-то мрачное предчувствие, с которым он не хотел да и не мог бороться. То, что он вначале принял за кучу старого тряпья, вблизи оказалось тем, что он в глубине души ожидал и страшился увидеть, — распростертым на песке телом маленького камелийца Дзигоро. Лицо его, обращенное к сияющей белой луне, как и при жизни, напоминало маску, но было лишено той странной, таинственной многозначительности, которая и притягивала, и раздражала. Это была пустая скорлупа. Жизнь ушла из своей обители. Это сделал, без сомнения, их общий враг, коварный лемуриец. Как сделал, загадка, на теле было не видно ни одной раны наверняка магией. Шерсть на загривке пса вздыбилась, верхняя губа некрасиво вздернулась, задрожав, обнажая то ли в горестной усмешке, то ли в угрожающем оскале страшные клыки, и короткий рык, напоминающий известное северное ругательство, вырвался наружу.

Ни в человеческой, ни в собачьей шкуре Кулл-атлант не умел оплакивать погибших друзей. Он умел сражаться с ними бок о бок, защищая себя, своих соратников, родных ему людей по духу и крови… и он умел мстить. Он снова был один среди враждебного ему мира людей, хотя Кулл уже привык к этому, но теперь он сам был чужой всем вокруг, и никто не мог ни понять, ни помочь собаке с душой человека. Кулл опустился на задние лапы рядом с телом Дзигоро, таким же холодным и безучастным, как камни, на которых оно лежало, и что-то словно черными клещами сдавило горло: уже не рык, а тоскливый вой одинокого зверя взлетел к звездам, столь же отрешенно взиравших на еще одно крушение несбывшихся надежд.

Однако не стоило оставлять тело Дзигоро на растерзание пернатым и четвероногим хищникам, иначе душа его не будет знать покоя. И пес сделал единственное, что мог, — сильными передними лапами с мощными, точно железными, когтями он рыл яму другу. Песок, выбрасываемый им из углубления, стекал туда вновь с той же быстротой, острые края щебня впивались в незащищенные подушечки пальцев, вспарывая их, как бритва. Темные капли крови Кулла выстилали могилу Дзигоро.

«Хорошо еще, что собаки не потеют», — подумал варвар, зализывая лапы, после того, как яма наконец показалась ему достаточно глубокой и просторной даже для такого тела. Затем он осторожно, стараясь не задеть зубами кожи, за одежду стащил все, что осталось от его бедного незадачливого Дзигоро. «Не умерло то, что не похоронено», — вертелось в голове Кулла, пока он забрасывал могилу сухим песком. После этого пес лег сверху и тяжело вздохнул. Будь он человеком, достал бы флягу и пропадай все напился бы до потери сознания. А потом пошел бы в Призрачную Башню и отвел бы душу в хорошей драке. Но что может собака против десятков вооруженных людей? И главное, против магии лемурийца. Проклятый прихвостень Йог-Сагота, он хотел превратить Кулла в свинью — атлант содрогнулся от одного воспоминания об этом, Боги не допустили подобного непотребства, или же сам он оказался чересчур крепким орешком, даже для черной магии. Он остался воином. Псом-воином. Кулл усмехнулся в душе — даже заживает все, как на собаке». Он снова вздохнул.

— Вот интересно, что за печаль пригнула к земле такую умную голову? — Голос прозвучал совсем рядом и, Валка — м-м! Этот голос был ему знаком. Казалось, он слышал его в своем сердце, когда хоронил Дзигоро. Пес вскочил, развернулся в одном прыжке, готовый бежать, догонять… Никуда бежать не потребовалось. Невозмутимый камелиец сидел на земле, скрестив ноги, прямо на своей собственной могиле, не испытывая, видно, никакого священного трепета или неудобства. Он выглядел так же, как тот Дзигоро, с которым Кулл расстался не по своей воле, в одном переходе от Гайбары. Даже карие глаза его смотрели также проницательно, пряча в глубине теплую усмешку. Кулл потянулся к. нему, намереваясь ткнуться носом в бок Дзигоро, и остановился. Чуткий нюх его не приносил ему ни одного из тех запахов, которые могли бы сказать Куллу: «Это — Дзигоро», мало того, пес не смог уловить ни одной пахучей струи, которая заставила бы его поверить, что перед ним живой человек. Нос говорил ему об отсутствии какого бы ни было живого существа рядом. Глаза свидетельствовали обратное. Кулл сел на хвост.

Дзигоро добродушно посмеивался и не спешил успокоить варвара.

— Слушай, приятель, скажи сам лучше, живой ты или мертвый совсем? — решил все-таки разобраться в происходящем Кулл.

— Что есть смерть, как не новое рождение? — вопросом на вопрос ответил Дзигоро с прежней улыбкой.

— Я спрашиваю тебя по-человечески, живой ты или нет, ну так не будь гадом ползучим, ответь, как человек человеку.

— Тебе это так важно? — Дзигоро иронически приподнял левую бровь.

— Да. Если друг жив, с ним пьют за встречу. Если друг мертв, за него мстят, — отозвался Кулл. — Как это может быть не важно?