― Моя честь ничуть не затронута! Я польщена словами подполковника Норина! ― говорила графинечка.
― Подполковник, объяснитесь! ― спросил старый прапорщик. ― Почему вы требуете удовлетворения за оскорбление чести полка только сейчас, а не прежде? Сейчас подполковник Норин ничего порочного не сказал!
Подполковник Дыдымов как бы захлебнулся.
― Да, подполковник! ― стали говорить все. ― Да, почему сейчас, а не часом раньше, когда вы с подполковником Нориным увиделись? ― Всем стало очевидно, что в нападке подполковника Дыдымова было что-то иное.
― Тихо, господа! ― вскричал я. ― Я принимаю вызов. Только один вопрос к подполковнику Дыдымову. Скажите, как, когда и кому известный вам корнет доложил о моем ему замечании? Я полагаю, тень на ваш полк упала с этой стороны?
― По отсутствии командира полка полковника Гревса он доложил мне, на то время замещающему командира их эскадрона. А какого числа, я не помню. Но это не существенно! Он доложил, что вы без основания и ввиду нижних чинов придрались к нему, чем и оскорбили, при этом приказали доложить мне о нем какую-то вашу несуразицу! ― тотчас ответил подполковник Дыдымов.
Теперь и я как бы захлебнулся. И пока я глотал пустой воздух, старый прапорщик простодушно спросил подполковника Дыдымова:
― Так что же, ваше высокоблагородие, этот корнет не вызвал капитана сам?
― Он исполнял приказание! ― нашел ответить подполковник Дыдымов.
― В таком случае, ― наконец проглотил я пустой воздух, ― я прошу вас, господин подполковник, на одну минуту!
― Я полагаю уместным обсудить условия не тайком, а в присутствии всех! ― сказал подполковник Дыдымов.
― Да черт с ними, с условиями! Драться сейчас и на шашках! ― зло закричал я. ― Я прошу вас на минуту по другому поводу. Через минуту мы будем драться непременно!
Снова все кинулись успокаивать нас и теперь ― особенно меня.
― Я не желаю говорить ни минуты! ― сквозь шум прокричал подполковник Дыдымов.
― Идемте! Я полагаю, ни церемоний, ни секундантов мы требовать не будем? ― прокричал я ему.
Он согласно кивнул. Нам удалось продраться к выходу и потом во двор.
Над округой висела полная, как грудь кормящей женщины, луна. Все вокруг было залито, как молоком, ее белым светом. Черный базальт Бехистуна трепетал и переливался, будто взрябившая вода.
За нами во двор вывалились все. Мы вынули шашки. Драгунские офицеры должны были хорошо рубиться, хотя я как-то отметил, что русская кавалерия этого делать не умеет. Кавалерия не умеет, а кавалерист обязан, ― отметил я.
― Дыдымов, ― я хотел сказать, что корнет сказал ему неправду.
― Начинайте! ― сквозь зубы сказал подполковник Дыдымов.
Я враз опустел и словно бы стал невесомым.
― Да-с! ― сказал я в насмешке.
Через несколько ударов я почувствовал, что он тяжел, что он долго не простоит. Ложным замахом я зашел ему за спину.
― Вы убиты! ― сказал я.
Он стремительно и со всего плеча нанес удар назад. Острие клинка, едва не захватив моего носа, протянуло мимо струйку снежного холода. Мне так и показалось, что следом за клинком, которого я даже не увидел, вжикнула эта струйка.
Удар развернул Дыдымова и пронес его клинок далеко в сторону. Мне оставалось лишь сделать короткий выпад. И все ахнули. Я остановил руку. А может быть, Господь, как некогда Авраама, остановил меня. Чем-то самым потаенным, исходящим из каких-то таких моих глубин, о которых и подозревать-то не выходило, я почувствовал, что Дыдымов упадет без моего удара. Он еще только останавливал руку. Он еще только старался бросить клинок вперед, чтобы встретить меня. Он еще стоял. А я уже видел, что он падает. Я остановил удар. Мне остановить шашку не составляло труда. Я остановил. А Дыдымов не остановил. Дыдымов не справился. Сила его собственного, злого и страшного, но не меткого, удара потащила его. Он упал. Все ахнули.
― Ахают! ― в неприязни сказал я.
Из этого аханья вырвалась Валерия и припала к Дыдымову.
Я посмотрел на мою шашку. Она была чиста. Я вложил ее в ножны и тоже шагнул к подполковнику Дыдымову. Валерия подняла на меня глаза.
― Проклятая жара! ― кое-как выдохнул подполковник Дыдымов.
У него носом пошла кровь.
― Тепловой удар, Борис Алексеевич! ― сказала Валерия.
― А вы ахаете! ― в прежней неприязни сказал я.
Она отвела глаза.
― Вы некрасивы! ― сказала она.
― Ах, виноват! ― в новой неприязни артистически выгнулся я.
Подполковника Дыдымова прибрали. Валерия и шофер Кравцов на авто повезли его в лазарет. Меня долго, но, кажется, с любовью корили за дуэль, сводя к тому, что он был уже болен, а я все равно вышел с ним драться. О том, что никто его больного состояния до дуэли не увидел, как-то забывалось. Я почел за благо не напомнить им об этом и не оправдываться. Случай вышел заурядным. Все видели ― начал он. И все видели ― я был у него за спиной и говорил: “Вы убиты!” Этого мне хватало. А вообще, мне было его жалко.
Пирушка ненадолго возобновилась. Вскоре старый прапорщик потащил любителей карт в соседнюю комнату. Я карт не любил. Графинечка меня спросила об этом и, кажется, удивилась.
― Правда, не любите? ― спросила она.
― Да, ваше сиятельство. Не люблю и не играл. Только классе во втором мы нарисовали себе и играли в дурака, ― сказал я.
― А стихи и литературу любите? ― спросила она.
― Да вот как сказать, ― замялся я. ― Так, на уровне того, как у Пушкина: “Но я вчера Голицыну увидел и примирен с Отечеством моим”.
― То есть по обстоятельству и настроению, ― определила графинечка и позвала свою товарку, юную сестру милосердия: ― Маша, Чехова, пойдите сюда на минуту!
Пока та несколько прииспуганно откликнулась и пошла к нам, графинечка успела пояснить, что эта Маша давно пишет, и она, графинечка, хотела бы узнать мое мнение.
― Да что вы, ваше сиятельство! ― законфузился я.
― И все-таки, Борис Алексеевич. У вас есть вкус! ― настояла графинечка.
Маша подошла. Смущение и красные щеки ее были видны даже при скудном свете лампы.
― Что вы, ваше сиятельство! Я не смогу! ― совсем смутилась Маша.
― Сможете, ― довольно резко оборвала ее графинечка, сама же услышала свою резкость и поправилась: ― Сможете, Маша. Вам будет очень важно мнение господина подполковника Норина. Поверьте. Вы же знаете его. Вы же сами говорили…
― Графинечка, что вы! ― совсем перепугалась Маша. ― Я ничего такого не говорила. Я только сказала, что они, ну, вы то есть, ― Маша повернулась в мою сторону, но не взглянула на меня, ― что они, что, вероятно, они смогут понять…
― Так вот прочитайте! ― уже совсем мягко сказала графинечка и тотчас обернулась ко мне: ― Борис Алексеевич, а вы знаете французскую поэзию?
― В рамках курса языка. Ронсар, Дю Белле, Вийон, ― сказал я.
― Ну, вот хорошо! ― удовлетворилась моими познаниями графинечка и повернулась к Маше: ― Вот сначала прочтите, Маша, из французской поэзии, это: “Le pont Mirabeau…”
― Ах, это! ― просияла Маша.
― Изумительный перевод, Борис! ― сказала графинечка.
― Ваше сиятельство! ― с укоризной посмотрела на графинечку Маша.
― Читайте же! ― снова с резкой ноткой сказала графинечка.
― Sous le pont Mirabeau coul le Sein et nos amours… ― прочла Маша небольшое и трудно сказать какое: то ли хорошее, то ли странное, то ли простое, то ли немыслимой сложности стихотворение ― и тотчас прочла свой перевод: ― Под мостом Мирабо Сена течет и течет и уносит нашу любовь…
Я почесал затылок.
― Как вам? ― спросила графинечка.
Я попытался лицом изобразить нечто вроде того, мол, да.
― И кто же это? ― спросил я.
― Я привезла из Парижа, до войны, разумеется, собственно, так, завалявшийся в кофре журнал. И как-то уже потом наткнулась в нем на это стихотворение. Некто Аполлинер. Маша перевела его уже здесь.
― А еще раз в подлиннике, ― попросил я Машу.
Она коротко взглянула на графинечку. Та глазами показала читать. Маша прочла. Мне показалось, у Маши на русском языке это звучало лучше. И в самом деле! Или: “Под мостом Мирабо Сена течет и течет и уносит нашу любовь. Я должен помнить: печаль пройдет, и снова радость придет….” или “Sous le pont Mirabeau coule la Seine Et nos amours Faut-il qui l m en souvienne La joie venait toujours аpres la peine…” На французском языке все это выходило как-то вычурно и сложно. Не правда ли? Хотя как раз на французском-то и была та трудность, о которой нельзя было определенно сказать, хорошо ли стихотворение, плохо ли. Можно было сказать одно ― оно цепляло. И эту сложность Маша сохранила.
