«Так, значит, все это злодеяние лежит на совести двух презренных негодяев из кабака», — сказала госпожа Элен, и глаза ее запылали.

В них я увидел и великодушие, и отвагу, и благородный гнев, — словом, те качества, которые побуждали с большой симпатией относиться к этой странной женщине, несмотря на все ее выходки.

Немного поразмыслив, она приказала мне тихим, но властным голосом:

«Слушай, Башир, мы устроим Франсиско проводы, которые пришлись бы ему по душе. Слушай же: ты разыщешь всех его друзей и попросишь, чтобы они собрали всех своих друзей и еще друзей их друзей. Ты скажешь, чтобы этой ночью все они пришли в кабак, где работает Лея. Я всех их приглашаю, и чем больше народу соберется, чем больше они выпьют вина, чем чаще станут заказывать музыку, тем мне будет приятнее. Закатим веселье, какого они еще не видали. Действуй, Башир».

В самом деле, друзья мои, проводы получились небывалые.

Кабак заполнили десятки ремесленников, рабочих, рыбаков — все в праздничных одеждах. Многие привели своих любимых гитаристов. Был приглашен и Маноло — превосходный певец из «Маршико», страдающий тяжелой болезнью. Клянусь вам, друзья мои, что если испанцам в жизни и удается что-то на славу, так это веселье при каждом удобном случае. Большинство тех, кто пришел в кабак, даже толком не знали, по какому поводу праздник. Они решили, что их позвали отметить богатый улов. Нет ничего роскошнее торжеств, устраиваемых обычно судовладельцами и хозяевами баркасов после удачного плавания.

А на сей раз их пригласила женщина — молодая, красивая, щедрая. От этого им еще больше хотелось веселиться, и они походили на детей, захваченных интереснейшей игрой. То и дело раскрывались ящики с вином, одна за другой откупоривались бутылки. Слышались взвизги подвыпивших женщин. Музыка не смолкала: то музыканты из кабака, то приглашенные гитаристы наяривали какую-нибудь мелодию. Пел, как ангел, Маноло. Тут же импровизировали фламенко, пасодобль, танго в честь госпожи Элен, господина Флаэрти и Ноэла.

Время от времени я — единственный, кто сохранил ясную голову, — поглядывал на Варноля и Эдну. Их лица выражали некоторое беспокойство. Они никак не могли взять в толк, по какому случаю праздник, ведь плавание, они знали, закончилось крахом. Но как отказать гостям такой богатой на вид американки? Может, она устроила попойку, чтобы забыть о своей неудаче? Как бы то ни было, успокоились они лишь тогда — я это прекрасно видел, — когда на рассвете госпожа Элен потребовала счет.

Варноль побежал к кассе, почти что вырвал бумажку из рук Леи и, сияя подобострастной улыбкой, подал его госпоже Элен на серебряном подносе.

Но та даже не взглянула на него. Она вынула из своей сумочки пачку длинных долларовых купюр, которые, как вы знаете, друзья мои, являются самой ценной в мире валютой, и положила ее на поднос. Варноль протянул руку, чтобы взять деньги.

«Одну минуту, — сказала ему госпожа Элен. — Я хочу видеть хозяйку».

Пришла Эдна; лицо ее расплылось в еще более угодливой, чем у ее мужа, улыбке. Варноль снова протянул руку.

«Минуту! — опять сказала госпожа Элен. — Я хочу видеть продавщицу сигарет».

Тут Эдна злобным голосом прокричала:

«Лея! Ты оглохла?»

И Лея подошла, держа в руках поднос с сигаретами.

Но госпожа Элен взяла с этого подноса не сигареты, а спичечный коробок. Чиркнув спичкой, она поднесла ее к пачке долларов.

«Сейчас вы попросите прощения у этой девушки, — указывая на Лею, обратилась госпожа Элен к Варнолю и в особенности к Эдне, — и вы знаете за что. Иначе я немедленно сожгу эти деньги, а они у меня последние, и вы, таким образом, не получите от меня ничего, что бы ни случилось».

Эдна и Варноль посмотрели на госпожу Элен как на сумасшедшую. Однако они очень быстро поняли, что она говорит серьезно, с явным намерением поступить так, как обещает, и что все, сказанное ею, обдумано заранее.

«Ну, мне ждать некогда!» — повысила голос госпожа Элен.

Эдна и Варноль бросили взгляд на Лею, и на их лицах появилась гримаса.

«Никогда в жизни!» — вместе вскричали они.

Госпожа Элен ничего не ответила, только чиркнула другой спичкой и подожгла доллары. Они стали медленно гореть, испуская густой дым.

При виде этого дыма Эдна и Варноль обезумели от алчности и отчаяния. Госпожа Элен немного подула на огонь, пожирающий банкноты, — пламя разгорелось сильней.

Тогда Варноль, а следом за ним и Эдна процедили сквозь зубы, не глядя на Лею:

«Прости».

«Нет! — воскликнула госпожа Элен. — Не так».

Трижды госпожа Элен выражала им свое недовольство, вынуждая все ниже склоняться перед Леей и просить все более смиренно.

Лею била дрожь, но она неотрывно смотрела на Эдну, и по глазам ее можно было понять, что она уже вышла из-под власти темных колдовских сил, она была свободна.

Наконец госпожа Элен бросила на поднос пачку дымящихся ассигнаций. Варноль и его жена, обжигая пальцы, кинулись тушить пламя.

Глубокий хриплый вздох прокатился по толпе слушателей, словно все эти люди только что избежали серьезной опасности, грозившей лично им.

— Столько денег! Столько денег! — простонали одни.

— Чуть было не превратились в пепел! — откликнулись другие.

— Я бы, — закричал Исмет, безработный грузчик, — я бы вырвал их у этой американки!

— А я, — взвизгнул ростовщик Наххас, — я бы позвал полицию!

Долго не стихал шум, и Башир, с грустью наблюдая за толпой, видел, что вся эта буря чувств вызвана двумя причинами: скупостью или же крайней нищетой.

Наконец он заговорил вновь:

— Лея вернулась в хижину дяди Тома. А немного спустя умер маленький старый Самуэль. Его похоронили на старинном еврейском кладбище, за счет общины. На похоронах присутствовали Лея, дядя Том, рыжеусый Флаэрти и я. Нищенки, те, что всегда обитают у кладбищенских ворот, за несколько песет исторгли из себя, как полагается, крики плакальщиц.

Когда мы на обратном пути вновь очутились у ворот кладбища, Лея присоединилась к нищенкам — просить подаяния.

Каждый из нас пошел своей дорогой.

Мой друг Флаэрти все чаще подолгу играл в домино со старым и мудрым господином Рибоделем на террасе таможенной кофейни. Ноэл пытался вызволить свое судно из рук испанских властей, спрашивал по этому поводу советы у господина Рибоделя и впадал в ярость оттого, что ему приходилось выслушивать их в перерыве между партиями. Госпожа Элен пыталась раздобыть денег у своей семьи в Америке, а пока жила в долг. Дядя Том пил слишком много рома и слишком часто распевал христианские псалмы.

Лея просила милостыню у ворот старинного еврейского кладбища, куда ее впервые привел Франсиско.

Рядом с ней были другие женщины, старые и безобразные; они судачили, бранились, смотрели за своими курами, сидящими на яйцах и отыскивающими корм. Время от времени к ним присоединялся одинокий мужчина на деревянной ноге. У него было лицо много думающего и очень терпеливого человека, светлые волосы выбивались из-под черной ермолки.

Иногда на кладбище заходили набожные евреи, чтобы дать немного денег беднякам. Чаще всего приходили наши евреи, в давние времена приехавшие из Испании, их еще называют сефардами. Но появлялись также и выходцы с востока Европы, те, что принадлежат к племени ашкенази. Вы узнаете их, друзья мои, по длинным черным сюртукам, пейсам, большим черным шляпам или же по шапочкам, отороченным мехом. Они крайне религиозны, свято чтут традиции и еще, говорят, весьма ловки по части наживы — что, как и многое другое, вовсе не свойственно нам и не было свойственно маленькому старому Самуэлю, дяде Леи.

И вот накануне большого еврейского праздника Моше Фильзенберг, один из самых фанатичных ашкенази, немногим менее десяти лет назад в рубище добравшийся до Танжера, а ныне являющийся владельцем крупного банка, пришел подать милостыню нищим на кладбище. С ним был и его взрослый сын Исаак, худой тщедушный юноша с рыжими волосами и ласковым нежным взглядом. Он был одет так же, как и его отец, и у него, так же, как у отца, уши были прикрыты пейсами. Он увидел Лею — и уже больше ни на кого, кроме нее, не глядел.