– Вот чудило! «Люди бывают и хорошие»! Сказал тоже! Когда спят – все хорошие, а вообще – нет. К примеру, лежат двое в одной кровати и то во сне один у другого одеяло норовит стащить. Так-то. «Люди бывают и хорошие»! Мура!

– Мама у меня хорошая, – тихо произнес Друга.

Альберт с презрением взглянул на него.

– Тоже мне маменькин сынок нашелся!

Друга промолчал.

– Ты, может, воображаешь, что я тебе на большой перемене помочь хотел? – спросил Альберт.

– Может быть, – неопределенно ответил Друга.

– Как это понимать «может быть»?

– У тебя, наверное, были и другие мысли.

– Какие?

– Некоторые люди не любят принимать подарков, думают: как бы не пришлось отдариваться. Я тебе дал свою тетрадь, а ты вступился за меня, чтобы мы с тобой квиты были.

Альберт задумался. Потом сказал:

Может, оно и так… – Помолчав немного, он добавил: – А ты хитер, парень!

Они медленно шли по деревенской улице, каждый думал о своем. Альберт никак не мог успокоиться. Немного погодя он спросил:

– А ты почему дал мне свою тетрадь? Я ж тебе до этого ничего не дарил?

– Я Грабо терпеть не могу. Потому.

Быстро взглянув на него, Альберт что-то пробормотал себе под нос. Неожиданно он прямо посмотрел на Другу и спросил:

– Куришь?

Друга опешил.

– Курю? Зачем мне курить?

– Ну ладно. Все равно. – Они молча шагали дальше.

Снова Альберт остановился первым, – Мне пора к ребятам. Хочешь – приходи к нам. Знаешь, где я живу?

– Знаю.

– Пока. Сегодня в четыре. У меня на дворе. Еще кое-кто придет. – Он зашагал было прочь, но еще раз остановился и спросил: – А ты ведьм не боишься?

– К чему это ты? – Друга прямо посмотрел Альберту в глаза.

– Так просто! – сердито буркнул Альберт. – Нет, правда, так просто.

Детская головка покоится на мозолистой, огрубевшей руке. Лицо грустное-грустное, с красивыми глазами: одним – карим, другим – голубым. Губы пухлые, рот большой с крупными белыми зубами. К уголкам глаз сбегаются три крохотные морщинки, и от этого лицо кажется плутоватым. Ганс Винтер и был маленьким плутишкой, хотя ему уже шел пятнадцатый год. Когда его лицо бывало грустным, как сейчас, это производило странное впечатление. Такому лицу идет заливистый, беззаботный смех, а грусть и печаль на нем неуместны. И все же прошло уже много времени с тех пор, как Ганс в последний раз смеялся от души. Теперь смех его бывал горек, полон иронии.

Ганс сидел неподвижно и не отрываясь смотрел на замызганные обои этого старого деревенского дома. Перед ним на выскобленном столе стояла пустая тарелка.

По другую сторону сидел грузный человек с опухшим лицом и набрякшими мешками под глазами. Сжав губы, он зло уставился на сына. Седые волосы прилипли ко лбу. Он отводил свой взгляд только тогда, когда опоражнивал стакан и вновь наливал себе спирта, чуть разведя его водой из глиняного кувшина. Порой он глубоко вздыхал, словно намереваясь подняться. Но тут же ронял голову. Человек был пьян.

– Расскажи чего-нибудь, Ганс! – вдруг послышался его хриплый голос.

– Хорошо, отец.

– «Так точно!» положено отвечать. Олух!

– Хорошо, отец. Так точно! – ответил Ганс, не шелохнувшись.

Так они и сидели. Ганс, не сводя глаз с замызганных обоев, а человек, который был его отцом, – с грустного мальчишеского лица. Больше они не проронили ни слова.

Ганс думал о матери. По деревне ходили разговоры, будто этот человек, который был его отцом, убил ее. Но это было не так. Мама сама взяла веревку и ушла в ригу. Два года назад это было. Нашли ее на следующее утро. Веревку она привязала к лестнице, которая вела на сеновал. Рубцы на лице мамы посинели. Человек, который был его отцом, всегда избивал ее. Последнее время она часто плакала, а иной раз и Ганс с ней. Но когда человек, который был его отцом, уходил из дому, оба смеялись. Чаще всего он уходил в трактир и возвращался пьяный. Этого мама больше всего боялась. Но пока его не было, она спешила насмеяться вволю. Ганс догадывался, что это она ради него старается, и как-то сказал ей об этом. Она ласково поворошила его волосы, но вид у нее при этом был усталый. А после того как тот, кто был его отцом, снова избил ее и Ганс перестал с ним разговаривать, она шепнула: «Будь с ним поласковей. Он ведь не всегда был таким. Это война довела его. Он никогда и пьяным не напивался. Раньше он и тебя баловал, да».

И люди в деревне говорили то же самое. Будто он был хорошим каретником. Во всей округе лучше не найти. И девушки бегали за ним, когда он еще холостым ходил. Он выбрал мать – смех ее приворожил его. Об остальных он и знать не хотел. Сам Ганс не помнил, каким раньше был тот, кого называли его отцом. Помнил только, что он разрешал ему сидеть у него на коленях, даже когда брюки были только что выутюжены и к ним никому не позволяли притрагиваться.

Потом началась война. И человек, который был его отцом, ушел в солдаты. Два раза он ненадолго приезжал домой. Но уже тогда он стал другим. Доброго слова никогда не скажет и глядит зло-презло. Будто привидение, бродил он по дому, люди сторонились его. Тогда-то он и начал пить, и они с матерью только и вздыхали свободно, когда он уходил из дому.

Но вот война кончилась. И человек, который был его отцом, в залатанном мундире вернулся в деревню совсем седой. В день приезда он в первый раз побил мать и напился. А после того как мать покончила с собой, с ним уже никакого сладу не стало. Он бросил работу, все распродал, кастрюли и те ушли на водку. И все побои, предназначавшиеся матери, доставались теперь Гансу.

Человек, сидевший напротив, не сводил глаз с грустного мальчишеского лица. Вдруг он резко пододвинул стакан с водкой так, что даже немного выплеснулось.

– Пей! – прохрипел он. Глаза его налились кровью.

Ганс молча отодвинул стакан. И даже не повернулся – он все еще смотрел на стену. Человек, который был его отцом, разозлившись, махнул рукой. Тарелка слетела на пол и разбилась.

– Пей, говорю! – заорал он.

– Отец! – взмолился мальчик.

– Сказано, пей! – Он закрыл глаза, вцепился огромными ручищами в край столешницы и снова разжал пальцы.

Ганс поднялся и подошел. Он обнял его за плечи и снова попросил:

– Отец!

Опершись кулаками о стол, пьяный человек с трудом встал и закрыл глаза. Открыв их, он несколько секунд не отрываясь смотрел на сына.

– Вон! – прохрипел он. И прежде чем Ганс успел увернуться, швырнул его на пол. И сам рухнул.

Ганс поднялся. Нет, он не плакал. Просто ему было очень грустно. Привычным движением он подсунул отцу подушку под голову и прикрыл его старым пальто. Осколки тарелки сдвинул ногой к стенке. Взглянул на часы. Без нескольких минут четыре. Пора. В четыре сбор у шефа.

Друга сделал еще несколько шагов и в неуверенности остановился. Радость сменилась робостью: стало уже совсем темно, и это лишило его остатков мужества. Долго он стоял перед серым домом. На улице ни души. Он глубоко дышал, губы шевелились, будто он сам себе задавал какие-то вопросы и сам на них отвечал. Ветер налетал на ворота и, как бы испугавшись ласкового скрипа петель, снова убирался восвояси. Ворота казались Друге каким-то важным рубежом. Здесь еще можно повернуть, по что ждало его за ними? Что ожидало его там? Встретят ли его честно и прямо или надо быть готовым к хитростным уловкам и предательству, к новым унижениям? И если честно, то какая она, эта честность? А какой он будет сам? Не оробеет ли, не испортит ли всего своей застенчивостью? Друга колебался. В нем боролись любопытство и страх, мечта о товарищах и недоверие к ним.

Ветер донес издали тихое позвякивание сбруи. Друга заставил себя толкнуть калитку. Громко лая, навстречу выскочила пятнистая дворняга – какая-то помесь сеттера, дога и длинношерстой таксы. Короткие кривые лапы никак не подходили к мускулистому телу и округлой сплюснутой голове. Позади Други громко хлопнула калитка. Страх парализовал его. Еще секунда, и собака собьет его с ног. Но тут раздался свист, и пес, вытянув передние лапы, прокатился по снегу и застыл, скаля клыки. Еще свист – и он длинными прыжками помчался обратно.