Перед воротами риги стоял, улыбаясь, Альберт. Собака, виляя хвостом, пристроилась у его ног. Альберт жестом подозвал Другу.

– Струхнул? – спросил он вместо приветствия.

Друга смущенно улыбнулся.

– Остальные уже ждут, – сказал Альберт. – Только Ганса еще нет. Ты его знаешь. Толстогубый такой.

Альберт шагнул к длинному низкому сараю. Друга последовал за ним. Внутри было совсем темно. Ориентируясь только на слух, Друга ощупью брел за Альбертом. Впереди послышался приглушенный разговор. Они остановились, и Альберт ударил обо что-то деревянное два раза ногой и один раз ладонью. Друга понял, что это был условный знак. Разговор сразу смолк, стукнул деревянный засов, и дверь со вздохом отворилась. Они вошли.

– Вот он, – сказал Альберт. – Нечего на него глаза пялить!.. Длинный, дай закурить!

Друга совсем оробел. Первые минуты все казалось ему каким-то призрачным. Густой табачный дым, висевший в воздухе, ел глаза. Было очень жарко. В углу пылала раскаленная печка, озаряя каморку каким-то предзакатным светом. Мало-помалу Друга рассмотрел и присутствовавших. Большинство из них только недавно стали ходить в Бецовскую школу. Была тут и девчонка, участвовавшая в драке на школьном дворе. Кажется, ее звали Родикой. Все они сидели на деревянных ящиках и с любопытством разглядывали его.

Пытаясь выдавить улыбку, Друга кивнул.

– Здравствуйте! – Собственный голос показался ему до смешного пискливым, и Друга сразу покраснел. Однако при таком освещении этого, должно быть, никто не заметил.

Кое-кто кивнул в ответ, остальные сидели, делая вид, что ничего не видели и не слышали. Друге показалось, что лица их выражают отпор, недовольство, и в нем сразу же проснулось какое-то враждебное чувство. Изредка поглядывая на него, ребята перешептывались. Девчонка стояла в стороне, она подбрасывала дрова в печь.

Пустив Друге облако дыма в лицо, Альберт дружелюбно сказал:

– Ты плюй! Когда они сюда первый раз пришли, они еще не такими идиотами выглядели. Садись-ка! – И он указал Друге на ящик, на котором лежали какие-то тряпки.

Друга довольно неловко снял тряпье, сложил его на полу и сел. Вид у него был такой, как будто он сидел за партой, – он даже сложил руки на коленях. Его сосед вытащил из кармана жестяную коробочку и предложил ему сигарету.

– Самокрутка! – отрекомендовал он.

Хотя ему и исполнилось уже четырнадцать лет, он был на целую голову ниже Други. Лоб у него был шишковатый, и кожа на нем так натянута, что казалось – вот-вот вырастут рожки. Вся одежда издавала запах плесени и прокисшего картофельного супа.

– Нет, спасибо, – застыдившись, ответил Друга.

– Бери, бери, у меня еще есть. – И он сунул жестяную коробочку Друге в руку.

В полном отчаянии тот оглянулся. Он же не умел курить. Да и запрещено это… Но тут он заметил, что все притихли и не сводят с него глаз.

Альберт, прислонившись спиной к стене, спросил:

– Боишься? – В уголках его рта появилось что-то пренебрежительное.

Друга взглянул на Родику. Она явно давала ему понять, что он непременно должен закурить сигарету. В ее лице он прочел нечто похожее и на страх. Наконец он взял сигарету. Рука его дрожала. И вовсе не потому, что он делал что-то запретное, нет, он боялся опозориться. Ведь он никогда еще не курил! Альберт зажег спичку. И Друга, словно принимая горькое лекарство, затянулся. Стоило это ему героических усилий, и после первого приступа кашля он действительно побледнел, словно герой, истекающий кровью на поле брани. Ребята рассмеялись. Они смеялись очень громко. Однако злорадства в этом смехе Друга не услышал. Этот смех как бы снял напряжение, в нем звучало даже некоторое радушие. Друга тоже засмеялся, хотя в глазах у него стояли слезы.

Снова в дверь постучали точно так же, как стучал Альберт. Вошел Ганс Винтер. Вид у него был усталый. И он сразу сказал:

Извини, шеф. Никак не мог. Этот… мой отец… опять. Понимаешь?..

Ладно. – Альберт махнул рукой. – Видишь, вон сидит Друга. Вы ведь по школе знакомы. Мы, может быть, примем его. Поживем – увидим.

Повернувшись, Ганс приветствовал Другу и сказал, намекая на его сочинение:

– Во что-нибудь надо ведь верить. Не в бога, так хоть в черта!

На что это Ганс намекал, говоря о черте? И почему в его смехе было столько иронии? Друга не мог догадаться. Он и вообще толком не понимал, что тут происходит. Во всяком случае, что-то запретное. И ребята и Родика казались ему совсем другими, чем в школе и на улице. Во всех чувствовалась решимость, и вели они себя совсем как взрослые. Говорили по-деловому, не болтали попусту.

Некоторое время Ганс перешептывался с Альбертом. Должно быть, сообщал ему что-то важное. Друга понял это по выражению их лиц.

– Слушайте все! – обратился Альберт к собравшимся. – Лолиес поехал на мельницу на санях. Должно быть, за отрубями. Ну как, дадим ему прикурить? – Посмотрев на Другу, он внезапно умолк. Затем медленно подошел к нему и сказал: – Так вот, запомни: я не люблю доносчиков. Еще не известно, примем мы тебя или нет, но если ты проболтаешься – костей не соберешь, это уж точно известно. – И уже тише он добавил с таким же ледяным выражением лица: – А было бы жаль, ты мне нравишься!

Страх сдавил горло Други. Он судорожно глотнул. Ребята молчали, и только потрескивание дров в печурке напоминало о реальности происходящего. Друга не смел даже повернуть головы, но он и так знал, что все смотрят на него.

– Я ничего не скажу. Обещаю! – услышал он свой голос.

– Зря-то не старайся, – сказал Альберт, отвернувшись. Уже стоя в дверях, он пояснил: – Пустые слова! Наобещать можно что угодно.

Друга покраснел. Ему казалось, что он совсем один, что все его покинули, и он проклинал свой приход сюда. И все же ему было любопытно – что же будет дальше? Должно быть, ребята задумали что-то плохое. Но Друга не осуждал их за это. Разговор ведь шел о Лолиесе. Сколько мать Други из-за этого кулака слез пролила, когда он ее обманул при расчете за летние полевые работы! Договаривались они и о зерне, и о мясе, и о картошке. Но Лолиес взял да заплатил за все деньгами. А бумажками разве наешься? В магазине-то ничего нельзя было купить. А сам Лолиес продал обещанное на черном рынке. Ночью к нему приехали на грузовике и всё увезли.

– Ну как? – потребовал Альберт ответа.

Друга вздрогнул.

– Дело ясное! – сказал Длинный – тот, у которого Альберт просил табаку. – Мне этот Лолиес давно уже поперек горла стал.

– А вы? – спросил Альберт.

– Чего мы? Ясно, что пойдем. И спрашивать нечего, – ответил, потирая свой шишковатый лоб, малыш, у которого вся одежда пропахла кислятиной.

– А теперь живо, не то Длинный и впрямь подавится, раз ему этот Лолиес поперек горла стал.

Ганс скривил свои толстые губы, а Длинный сделал обиженное лицо. Он бесподобно умел изображать малейшие изменения своего настроения. Потому-то он и взял себе за правило – каждую минуту строить другую рожу. Хуже всего ему приходилось, когда он не знал – изобразить ли ему гнев или обиду. Тогда на его лице появлялось выражение искреннего отчаяния и растерянности. Кроме этого своего пристрастия, Длинный страшно любил иностранные слова, которые он, ничуть не стесняясь, коверкал или употреблял вовсе не к месту. Но парень он был хороший, честный и прямой, за что ему не раз доставалось.

– Шеф, а как мы отлупим Лолиеса?

– Лупить вообще не будем, – ответил Альберт. – Подкинем ему в сани заряд замедленного действия.

– Карбид, значит?

– Точно. Возьмем бутылку из-под пива с хорошей пробкой. И взорваться она должна, когда сани подальше отъедут от мельницы. – Говоря это, Альберт внимательно изучал лица ребят. – Ну, кто возьмется подложить ему бомбочку? – спросил он.

– Я!

– Хвалю за смелость, Калле. Но сегодня она ни к чему. Ты ведь бутылку швырнешь не в сани, а прямо ему в башку. Чересчур горяч для такого дела.

– Чего это ты? Я все сделаю, как вы скажете. – Калле обиделся.

И Альберту пришлось его утешать: