Экономика Третьей волны будет одобрять способных начать новое дело, исполнителей, но также будет нуждаться в творческих мечтателях, даже в большей степени, чем ранее. Она будет вознаграждать — и это главное — тех, кто ориентирован в будущее, в большей степени, чем тех, кто живет преимущественно в прошлом» [237, с. 286–287].
Однако с самого начала были сделаны предупреждения о том, что в информационном (программированном) обществе отчуждение труда и угроза безработицы лишь усилятся.
А. Турен писал (в том же 1983 г.), как будто отвечая Тоффлеру: «Какова же природа классовых отношений в программированном обществе?.. Мы являемся свидетелями процесса пролетаризации младших и даже среднего уровня „беловоротничковых“ служащих, это мы наблюдаем и у рабочих; новая техника несет угрозу профессиональному статусу исполнителей и даже врачей и учителей. Но в действительности разделение между теми, кто отвечает за замысел, и исполнительным персоналом, который доводит замысел до осуществления, является единственно очерчивающим стратификационную шкалу и, следовательно, отношения, основанные на власти… Господствующим, контролирующим классом является тот, который обладает властью осуществлять создание культурных моделей и социальных норм… Если контролирующий класс в программированном обществе обладает способностью создавать модели социального потребления, то этот господствующий класс не может охватывать тех, кто исполняет и воплощает эти модели в практику» [242, с. 422].
Социологи обращают на такое явление в процессе становления «общества знания» в 80-е годы: реальная зарплата рабочих упала в США на 13 %, а соотношение средней зарплаты топ-менеджера и рабочего в американских корпорациях выросло с 30:1 до 500:1. Топ-менеджеры в постиндустриальной системе превратились в особую касту, доходы которой определяются самой принадлежностью к этой касте, а не успехом предприятия. В 1992 г. типичная крупная компания с доходом 400 млн долларов выплачивала своим менеджерам высшего звена в среднем 1,04 млн долларов в год, а компания, терпящая убытки на ту же сумму в 400 млн долларов, платила своим руководителям в среднем 800 тыс. долларов[98]. Это — вовсе не преодоление отчуждения труда, а возрождение сословных отношений, «кормление» члена господствующей группы [246].
Надо сказать, что было странно ожидать, что в обществе, где главной ценностью становится знание (а не этика), произойдет снижение уровня отчуждения. Динамика «онаучивания» западного общества говорит о противоположном, что всегда было предметом особой заботы философов. Та картина мира и тот тип рациональности, которые послужили корнем науки Нового времени, с необходимостью сделали эту науку мощным инструментом отчуждения человека — и от природы, и от другого человека. Это особенно хорошо видно сейчас, когда наука, изменяясь сама и вырабатывая новую, преодолевающую механицизм картину мира, дает уже идеологические средства для поиска скрепляющих, а не атомизирующих механизмов.
И. Пригожий пишет: «История науки есть история прогрессирующего отчуждения — открытия Галилея продемонстрировали, что человек не является центром планетарной системы, Дарвин показал, что человек — всего лишь одна из многочисленных биологических особей, населяющих землю… Однако [новые. — Авт.] представления о реальности предполагают обратное: в мире, основанном на нестабильности и созидательности, человечество опять оказывается в самом центре законов мироздания» [211, с. 52]. Но эта роль науки как стимула к солидарности была подавлена неолиберальной волной с ее откатом к механицизму.
Известный канадский психиатр З. Липовский, обсуждая эту проблему на материале своей области, писал: «Слова „наука“ и „научный“, которые все мы так почитаем и легко используем для украшения наших верований, вовсе не однозначны и временами использовались для оправдания бесчеловечного отношения человека к человеку. Чисто научный и технологический подход к человеку может быть опасен, если он не подчинен гуманистической системе ценностей» [27].
Преодоление социального расслоения
Во многих трудах идеологов «общества знания» делался прогноз сдвига к большей социальной справедливости и сокращению разрыва между уровнями потребления в полярных группах общества.
Г. Кан в 1982 г. сделал просто радужный прогноз: «В постиндустриальной Америке преимущество принадлежать к верхнему слою среднего класса в отличие от просто среднего класса будет доступно немногим в связи с тем, что так называемые „низшие классы“ будут больше всех получать от социальных благ, от общего материального роста, им станут доступны даже предметы роскоши, не являющиеся предметами первой жизненной необходимости. Далее, „низшие классы“ уже не будут слугами, не будут заниматься низкооплачиваемым трудом. Одновременно качество жизни и уровень жизни „верхних слоев среднего класса“ заметно снизятся в сравнении с тем, что было лет 50 назад… Численность тех, кто имеет высший статус жизни, значительно сократилась. А так называемый „низший класс“ сегодня имеет практически такой же, как и „высший класс“, доступ и к образованию, и к машинам, и к заграничным путешествиям, и так далее» [121, с. 172].
Позже Кан подтвердил свой прогноз, уже вопреки очевидности: «Постиндустриальный мир, который мы предвидим, является миром всеобщего изобилия. Это будет мир широких контактов и путешествий, а поэтому в нем, наверное, будет меньше разногласий между народами. Но этот мир, кроме того, будет располагать огромными возможностями управления человеком и природой и их использования» [122].
Столь же оптимистично видел социальные перспективы «общества знания» Д. Белл. Он писал: «В постиндустриальном обществе элита — это элита знающих людей. Такая элита обладает властью в пределах институтов, связанных с интеллектуальной деятельностью — исследовательских организаций, университетов и т. п., — но в мире большой политики она обладает не более чем влиянием. Постольку, поскольку политические вопросы все теснее переплетаются с техническими проблемами (в широких пределах — от военной технологии до экономической политики), „элита знания“ может ставить проблемы, инициировать новые вопросы и предлагать технические решения для возможных ответов, но она не обладает властью сказать „да“ или „нет“. Последнее является прерогативой политиков, но не ученых или экономистов. В этой связи крайне преувеличенной представляется идея о том, что „элита знания“ может стать новой элитой власти.
Что, однако, верно, так это то, что в современном обществе растет эгалитаризм, чему в большой мере содействуют различные группы „элиты знания“, особенно молодежной» [63, с. 340–341].
Этот оптимизм Белла кажется тем более странным, что с начала «неолиберальной волны» в начале 80-х годов самым видимым ее результатом как раз стало углубление социального расслоения общества, отход от эгалитаризма. С 1950 по 1970 г. в США происходило некоторое выравнивание доходов между верхней и нижней квинтилями (20 % населения) — при сохранении доходов «среднего класса». Затем, на «неолиберальной волне», восстановились доли доходов крайних квинтилей 1950 года (4,6 % у бедных, 43,7 % у богатых), при заметном обеднении второй и третьей квинтилей — «низшего среднего и среднего класса». Увеличились и ножницы в размерах зарплаты в зависимости от образования. В 1976 г. выпускник средней школы получал в среднем зарплату 24 тыс. долл. в год (в ценах 1988 г.), а выпускник колледжа — 28 тыс. В 1988 г. зарплата выпускника средней школы снизилась до 21 тыс., а выпускника колледжа выросла до 30 тыс. [128].
Очевидно социальное расслоение даже в метрополии «общества знания» в отношении доступа к новым информационным технологиям. Вот как характеризуется это положение в США: «Информационное неравенство утвердилось не только в глобальном масштабе, между регионами, но и в странах, вполне благополучных в информационном отношении. Здесь имеет место ряд причин, но, видимо, две из них можно выделить как главные — отличия в материальной обеспеченности и в уровне образования разных слоев населения. В США в августе 2000 г. доступ к Интернету имели 89 % американских семей с ежегодным доходом, превышающим 75 тыс. долларов, и менее 15 % семей с доходом, не превышающим 15 тыс. долларов. Доля пользователей Интернетом среди лиц с высшим образованием была почти в 2,5 раза выше, чем среди лиц со средним образованием, и в 6 раз выше, чем среди тех, кто не получил среднего образования. В Великобритании 60 % домов, подключенных к Интернету, принадлежат состоятельным гражданам, а из группы населения с малыми доходами, по разным оценкам, имеет доступ к Сети всего 5–7 % британцев.
